Когда Овчинников проснулся, в комнате было прохладно и темно. «Рано», - подумал он и отвернулся к стене, но заснуть больше не мог. В голову лезли мысли о предстоящей работе в незнакомом месте.

Шло время. В комнате было все так же темно. Со стороны станции доносились простуженные крики паровоза.

«Который же час?» Павел чиркнул спичкой, посмотрел на карманные часы и не поверил своим глазам. Поднес часы к уху - они отбивали привычный ритм.

За стеной громко разговаривали. Скрипнула соседняя дверь, кто-то прошел по коридору гостиницы. Овчинников, не включая света, быстро оделся, сунул ноги в унты и вышел из комнаты. Подошел к дежурной.

- Скажите, пожалуйста, который час? Что-то у меня с часами происходит - видно, испортились.
- Пять минут десятого, - ответила дежурная. «Десятый час, а на дворе ночь?! Вот так штука...» - удивился Павел.

В комнате, где жили Чернов и Морозов, койки уже были аккуратно заправлены. Борис что-то писал в тетради. Морозова не было.
- А, командир... Доброе утро, - поднимаясь навстречу Павлу, сказал Чернов.
- Здравствуй, Боря... А где Морозов?
- Пошел готовить самолет.
- Слушай, разве здесь дня совсем не бывает? - спросил Овчинников.
- Ну как же, бывает. Только светлого времени сейчас совсем немного, в полярную ночь приходится довольствоваться сумерками.
- Вот это да... - протянул Павел и задумался. Сегодня у него первый полет - в Хибиногорск, к управляющему стройкой Кондрикову. Он знал, что будет обслуживать именно строителей, геологов, изыскателей, которые осваивают этот суровый, безлюдный край.

На улице серело. Овчинников направился к озеру, где возился у самолета механик.

Дорога-проселок вилась вдоль говорливой речки Жемчужной. Павел шел не спеша, с интересом разглядывал бойкую, с каменистым дном речушку, лишь кое-где прихваченную льдом, высокие деревья на правом берегу и чахлые мелкорослые заросли - на левом. И горы. Он никогда еще не видел таких - огромные, лобастые, с облизанными макушками.
Все здесь было непохоже на его родные места.

...Станция звалась Степная, а село - Красное. Друг от друга их отделяло железнодорожное полотно. Село как село, такое же, как десятки других в хлебородном Краснодарском крае: маленькие домишки, и при каждом небольшой садик. А вокруг - степь, широкая, неоглядная. На околице села находилась «ссыпка» - длинные деревянные амбары, доверху наполненные золотым пшеничным зерном. Рядом с «ссыпкой» - церквушка, маленькая, убогая; тут же прилепился небольшой домик-сторожка, в котором разместилась школа - неказистая, а все-таки школа, первая в селе, открытая Советской властью.

Еще был в Степной «нефтесиндикат» латыша Плавите - три цистерны с керосином и мазутом. А керосин и мазут - вещи в крестьянском обиходе необходимые. Потому Плавите был лицом весьма уважаемым и в селе и в поселке.

Отец Павла Карп Федорович Овчинников состоял у нефтеторговца в должности «куда пошлют». Мать Ефросинья Семеновна служила кухаркой. У Павла с детских лет застряла в памяти нерусская фамилия Плавите. Впрочем, до самого Плавите ему дела было мало.

...Не всегда есть в доме кусок хлеба. Детская одежонка постоянно в заплатах. Вся семья в хлопотах. Редко улыбается мать. От отца всегда пахнет мазутом - насквозь пропитался, до костей...

Но зато пробежишь босиком до конца пыльной улицы, и откроется тебе степь без конца и края. В знойном мареве теряется горизонт. А в голубом поднебесье заливаются жаворонки.

Любил Павел свою степь, особенно по весне, когда земля прогревалась и появлялась на взгорках первая травка. Он мог часами лежать на солнцепеке и наблюдать за какой-нибудь маленькой птахой, висящей в поднебесье и заливающей мир нескончаемой песней. «И как это она только там держится?» - удивлялся он.

Сразу за поселком начинались поля. Пшеница, кукуруза, подсолнух. Особый интерес для ребят представляли бахчи. Чего греха таить, водил на них Пашка ватаги ребятишек, рискуя быть выдранным крапивою. Не обделяли вниманием и чужие сады. Да и в самом поселке соблазнов для парнишки - хоть отбавляй. Шутка ли, станция, паровозы, вагоны - в общем, серьезная техника. И бегут поезда куда-то в неведомую, манящую даль.

Метрах в двухстах от станции, неподалеку от железнодорожного полотна и сейчас можно увидеть маленький домик с двумя крылечками - второй с краю. Во дворе небольшой садик - с десяток вишен и жерделей. Здесь и жили Овчинниковы.

...Снегу-то, снегу! Шагни с дороги - утонешь. И безлюдье. Впрочем, нет. За поворотом, на высоком берегу Жемчужной открылось с десяток домов. Низкие рубленые, утонувшие в сугробах, без деревца перед окнами, без палисадника. Рыбацкий поселок? Но какой же крохотный.

Павел зашагал быстрее, так, что стало жарко. Пришлось расстегнуть реглан.

Вот с правой от дороги стороны вынырнуло несколько длинных деревянных бараков, потом большой скотный двор. Строения приткнулись на берегу огромного озера.

Рыбацкий поселок Тик-Губа вытянулся вдоль Имандры одной кривой, неладной улочкой. За бараками, где она начиналась, на берегу озера, Овчинников увидел свою «шаврушку», а чуть в стороне, среди березняка - ящик-контейнер.

...Поезда уходили за горизонт, шли они на хорошей скорости. Пашка рос под ритмичный перестук колес, он ему был вроде колыбельной. Но однажды его воображение было потрясено: высоко в небе над поселком пронеслась с грохотом большая стальная птица. Замерло сердце у парнишки, и затаил он мечту подняться в небо на такой же быстрокрылой машине.

Отец в семье был высшим авторитетом. Очень любил Пашка слушать его рассказы о прошлом. Они всем маленьким Овчинниковым нередко заменяли сказки. Неторопливо ведет отец свое повествование, и в детском воображении возникают картины былого.

Темный погребник. Горит огарочек свечи, прилепленный к днищу опрокинутого ржавого ведра. Старенькая скамейка, и возле нее на коленях двое чумазых мальчишек. Разложив на скамейке клочки бумаги, огрызками карандаша они старательно выводят буквы, сравнивают, у кого лучше получается. Но родители Карпуши и его дружка не одобряли стремления ребят к грамоте: детям рабочего нужны сильные руки, а грамота - это баловство.

У этого рассказа, как положено, была мораль: учитесь, дети, даже если трудно. Жизнь у вас совсем не такая, как была наша. Вам без учения нельзя...

Рассказ второй. Карпу уже семнадцать. Огромный сахарный завод на Черниговщине, где Овчинников служит в подмастерьях. Вечерами сходки, тайные собрания рабочих. Карпуша со всеми вместе. Он тоже за Советскую власть. Ему тоже нужна свобода. Ловчее его никто не наклеивает листовки на заборах, никто так умело не «теряет» их пачками на базаре.

И все-таки попал Карпуша в «черный список». Пришлось бежать на Дон, в поисках куска хлеба наниматься в батраки к колонисту Плавите...

Героем третьей истории был младший брат Карпа Федоровича - Михаил. Ему учиться было все-таки полегче: старший помогал, чем мог. Михаил стал членом партии большевиков. Совсем молодым он был расстрелян за подпольную революционную деятельность. Этот рассказ заканчивается тем, что отец доставал из сундука книги, принадлежавшие брату, показывал их детям, а потом бережно клал на место...
Пашка был еще мал, когда в доме Овчинниковых поселились квартиранты - портниха с детьми. Взрослая дочь портнихи Ольга Яковлевна взялась научить грамоте старшую сестру Пашки Клавдию. Пашку в часы занятий нельзя было выгнать на улицу, он постоянно вертелся возле девушек, учил вместе с сестрой буквы. А вскоре одна комната в доме Овчинниковых превратилась в настоящий класс: Карп Федорович собрал с десяток соседских детей, пригласил проживавшего в Степной учителя, который и поселился тут же, в «классе». Учителю платили натурой - кто хлебом, кто картошкой, кто крупой.

Когда с приходом Советской власти в церковной сторожке открылась настоящая четырехклассная школа, ученики и учитель Степан Моисеевич Дьяченко уже хорошо знали друг друга.

Учился Пашка хорошо, а вот поведением примерным, увы, не отличался. Был он непоседой и заводилой во всех ребячьих шалостях, а еще отличался отчаянной храбростью.

...Лазить под вагонами - для станичных пацанов привычное занятие: и в школу и из школы ходить им нужно было через пути, на которых нередко стояли составы. В тот раз все проскочили, а Пашка замешкался на полотне. Поезд тронулся...

Когда он отгромыхал, Пашка поднялся со шпал, чуть побледневший и немного растерянный. Что он чувствовал, пока над самой его головой проплывали вагоны, так никто и не узнал. Уже через несколько минут он снова был, как всегда, бесшабашным и веселым. Ребята же после этого случая зауважали его еще сильнее. А Пашке уважение льстило, и стал он еще изобретательнее на всякие проделки. Дома ему за них крепко попадало.

Бывало, после обильного весеннего паводка под откосом железнодорожных путей образовывалось большое озеро. Все его обходили, а Павел топал напрямик по ледяной воде и хохотал.

Как-то летом в дом Овчинниковых вбежала соседка:
- Там Павлик... на цистернах... на поезде! Овчинниковы выскочили на крыльцо и увидели, как от станции, набирая скорость, в сторону Ростова убегал товарняк. Пашка, прыгая с цистерны на цистерну, мчался от паровоза к хвосту поезда. Увидев родных, на секунду остановился, помахал рукой и, смеясь, снова запрыгал по скользким цистернам. Возвратился домой к вечеру: доехал до ближайшей станции, а оттуда пришлепал пешком. Досталось тогда ему...

Овчинниковы владели двумя десятинами земли, которую обрабатывали всей семьей. Сажали кукурузу, подсолнухи, арбузы. Дети помогали родителям полоть посевы, убирать урожай, косить сено. Часто все вместе ночевали в степи под звездным небом...
- Сюда, товарищ командир! - позвал Морозов, увидев Павла.

Овчинников подошел к самолету, спросил:
- Ну, как дела?
- Все готово, товарищ командир. Можно лететь.
- Сейчас полетим. Дай оглядеться, куда нас занесло.

Огромное озеро уходило далеко-далеко к горам, видневшимся на горизонте. Лесистые острова четко вырисовывались на белом снегу. Лес толпился и слева, и справа, окаймляя бухты, заливы, заливчики. Стояла полнейшая тишина. Даже рыбацкий поселок, казалось, вымер. Только время от времени недовольно фыркала запряженная в сани обындевевшая лошадь, стоявшая у причала.

Павел тряхнул головой, отгоняя невеселые мысли, кивнул на контейнер:
- Наш аэровокзал?
- Аэровокзал, товарищ командир, - серьезно ответил бортмеханик.
- Бед-но-ва-то...
- Ничего. Лиха беда начало.

Павел провел рукой по тощенькому телу «шаврушки» и легко вскочил в кабину самолета.
- Ну что, летим? - крикнул, высовываясь из-за козырька.
- Летим, товарищ командир.

Морозов взобрался на палубу самолета, провернул несколько раз винт и дал команду: 
- Приготовиться к запуску!
- Есть приготовиться к запуску!
- Внимание!
- Есть внимание!
- Контакт!
- Есть контакт!

Винт лениво провернулся. Мотор сначала простуженно чихнул, а потом громко, властно заревел на всю округу.

Подталкивая самолет за поплавок, Морозов помог машине выбраться на лед, влез в кабину. Павел поставил «шаврушку» против ветра и дал полный газ. Легкий фанерный самолетик понесся вперед, подпрыгивая на снежных застругах, затем уверенно оторвался ото льда и стал набирать высоту.

Сделав над поселком круг, Павел взял курс на Хибиногорск.

...Отец хотел, чтобы Павел стал агрономом. И он поначалу не протестовал, но скоро окончательно понял: не его это дело. Впервые, кажется, крепко поссорился с отцом и уехал в Ростов, к сестре Клавдии. Там устроился учеником слесаря на завод. А вечерами стал учиться в школе рабочей молодежи.

Шел 1930 год. В городской газете появилось объявление о наборе курсантов в 1-ю Батайскую объединенную школу пилотов и авиатехников Гражданского воздушного флота. Павел прочел - и тут же стал готовить документы.

Ему не хватало двух лет. Где их взять? В справке он подправил год рождения - вот и нашлись искомые годы. Сошло - Пашка был крепок, плечист, выглядел постарше ровесников. Учеба захватила парня с головой. Правда, с теорией было непросто. Трудно давались математика, физика. Он просиживал над ними часами.

За лихость Пашка часто получал нахлобучки. Выручало обаяние и то, что всем была видна его отчаянная тяга к небу, к авиации. Землю сверху ему удалось увидеть гораздо раньше, чем однокурсникам. Он ухитрялся еще задолго до вывозных полетов уговаривать инструкторов, и они брали его в самолет вместо «мешка с песком».

Потом наступила и эта, на всю жизнь памятная минута:
- Внимание!
- Есть внимание!
- Контакт!
- Есть контакт!
Пашка летал са-мо-сто-я-тель-но! Окончил Павел летную школу и остался при ней инструктором - как лучший пилот. И надо ж было такому случиться - летом довелось базироваться на полевом лагерном аэродроме неподалеку от Степной. Пашка не удержался и «отмочил номер».

Сначала на бреющем полете пронесся несколько раз над стадом коров, разогнал их по всей степи, а потом добрался и до односельчан. Кружил над трубами домов, чуть не задевая их плоскостями самолета, взмывал в небо и оттуда пикировал на поселок.

Жители в страхе выбегали из домов. Старухи в ужасе молились:
- Пронеси господи нечистую силу... Мужики, задрав головы, весело ржали:
- Никак Карпушкин Пашка объявился?.. Дает перцу!.. Вот сатана!..

Напоследок Павел, заложив отчаянный вираж, снизился чуть не до самой земли и, взяв под козырек, пролетел над центральной улицей, словно на параде.

...Экстренно собралось совещание командно-руководящего состава авиашколы. Начальник начал с того, что объявил об отчислении Овчинникова. Потом еще долго разносил Пашку, а закончил так:

- Этого разбойника и близко не подпускать к самолетам!

Лётная карьера Пашки была под угрозой. Спас случай, один из тех, которые обязательно подворачиваются удачливым и знающим, чего они хотят, людям.

25 августа 1933 года в Батайскую авиашколу для инспекторской проверки прибыл начальник Главного управления ГВФ. От проверяющих не скрыли недавнее «ЧП». Инспектирующие заинтересовались «неисправимым» Овчинниковым и захотели познакомиться с ним.

- Что же это вы, молодой человек, позволяете себе такие вольности? - спросил начальник Главного управления, не без интереса разглядывая ладно скроенного рыжеватого паренька, в поведении которого не было заметно и тени страха.

- Не вольности, товарищ начальник, а самый настоящий разбой, - вставил начальник школы. - Всех жителей Степной переполошил и себе чуть голову не сломал!

Пашка молчал.
- Ну, что же молчишь?.. Комсомолец?
- Комсомолец, - ответил Пашка, а потом зачастил: - Ну какой же я разбойник? Я просто хочу быть настоящим летчиком, а не размазней, вот ведь и все!
- А что ты понимаешь под словами «настоящий летчик»?
- Ну, чтобы летать и не бояться ничего. Вон как Нестеров был.
- Лет-то тебе сколько?

Вопрос застал врасплох. Чтобы выиграть время, Пашка переспросил:

- Мне-то?
«Сказать правду? Страшно. Но надо же когда-то в конце концов...»
- Двадцать один, - соврал-таки Пашка. Он готов был провалиться сквозь землю.
- Двадцать один, - повторил начальник. - Пацан, мальчишка. И ведешь себя как пацан! А авиации нужны мужчины! - Он говорил резко, а глаза улыбались. Было видно, что ему симпатичен этот отчаянный парень.
Пашка-хитрец, уловив момент, перешел в наступление:
- Я очень хочу переучиться на гидросамолет, а после работать на Севере. Очень прошу, помогите мне!

Начальник на минуту задумался, снова глянул на Павла и, как бы советуясь с окружающими, проговорил:
- Я думаю, мы такую просьбу Овчинникова выполним.
- Есть выполнить просьбу Овчинникова! - отчеканил начальник школы.
- Ну вот, кажется, и все, - сказал начальник Главного управления ГВФ, поднимаясь из-за стола. Протянул на прощание Павлу руку: - Не подведи!
- Не подведу, товарищ начальник! - взволнованно заверил Павел.

Закончил переподготовку на гидросамолет Овчинников успешно. А в ноябре получил вызов из Москвы, из отдела кадров Главного управления ГВФ. Там ему вручили направление в Ленинградское управление сельхозавиации. Он зашел в приемную начальника Главного управления - хотел поблагодарить его за помощь, за внимание к нему, рядовому пилоту.

Начальника на месте не оказалось. Павел сел и тут же, в приемной, написал длинное письмо, оставил его секретарю с просьбой передать адресату.

Письмо начиналось так: «От выпускника 1-й авиашколы пилота гидрозвена Овчинникова П. К. Данное письмо я пишу Вам не как начальнику, а как настоящему большевику и своему отцу...»

Дальше Павел благодарил партию, Советское правительство за то, что они дали ему, сыну батрака, возможность учиться. «Где при капиталистическом строе я бы смог получить такое образование, если я принадлежу к классу угнетенных?»

Он писал, что готов работать там, где потребуется, где он сможет принести пользу. Где-то в середине письма не удержался, похвастался: «За время учебы в гидрозвене я не имел ни единого взыскания. И получал повышенную стипендию как курсант отличной успеваемости...»
Свое письмо Овчинников заканчивал следующими, словами: «И даю Вам, как отцу, верное обещание, что я тоже с успехом буду драться за выполнение и перевыполнение производственных планов и равняться на лучших пилотов. 25/XI 1933 г. П. Овчинников».

Через несколько дней в Ленинграде он получил направление на Кольский полуостров, в затерянную среди снегов Тик-Губу.

...Вот они, серые лобастые Хибины, покрытые снегом. Проплывают под крылом самолета совсем рядом - кажется, рукой дотянуться можно.

Застывшей лужей мелькнул внизу Вудъявр, зажатый высокими обрывистыми скалами. На берегу озера горсточка домов, бараков, палаток. В самом конце долины Павел сделал крутой вираж, повел самолет на посадку.

Осторожно подрулив к берегу, выключил зажигание, сдвинул очки на лоб и по привычке поговорил с «шаврушкой»:
- А ты, глупенькая, боялась.

Морозов вылез из кабины, привязал самолет к кустам.
- А здорово ты ее притер. Только как взлетать будем? В такое ущелье затесались - голову сломать можно.
- Авось и взлетим, - улыбнулся Павел, разглядывая подступавшие со всех сторон холодные громады, по которым ползли тяжелые хмурые облака.

К берегу бежали люди. За несколько минут вокруг самолета собралась целая толпа. Разглядывали самолет, Павла, Морозова, удивлялись, охали.

- Вот ето птица, едят ее мухи! И на лыжах по озеру бегает. Да еще горланит как - спасу нет, - шумел худенький мужичок в рваных сапогах, обходя вокруг «шаврушки».
- На гуся похожа! - поддакивал возбужденный паренек в сером малахае.
- Не на гуся, а на стрекозу. Видишь, как махали расставил?

Павел послушал, посмеялся и сказал бортмеханику:
- Ну вот что, ты здесь людям покажи все, расскажи что к чему. А я к управляющему пойду.

И, обращаясь к собравшимся, весело спросил:
- Где у вас здесь самый главный размещается?
- А какой это главный? Тришка, что ли? - прищурив хитро глаз, спросил мужичок в рваных сапогах.
- Да нет, управляющий.
- Так это Кондриков?
- Он самый.
- Ну так и бай. Он не самый главный - он начальник. Самый главный-то у нас - Тришка, наш бригадир.

Толпа весело грохнула.
- Вон там его изба-то. Над самой речкой стоит, - мужичок махнул рукой в направлении домов, карабкавшихся по склону. - Спросишь столовку - каждый покажет. А изба Василия Ивановича рядом со столовкой.
- Спасибо, дружище, - улыбнулся по-приятельски Павел и зашагал вдоль березняка в гору, не обращая внимания на холодные порывы ветра, на бегущих к озеру людей.

Маленькая, заснеженная улица, полуподковой уходившая вверх по косогору, привела его к столовой. А от нее Павел уверенно направился к новому щитовому домику, поднялся по чисто вымытым ступенькам высокого крыльца. Открыл дверь, навстречу ему, сердито рыча, выскочила огромная рыжая овчарка.

- Юкспор, на место! - послышался строгий окрик.

На пороге появился высокий мужчина в черной косоворотке, в шерстяных брюках, заправленных в сапоги. 
- Мне бы управляющего, - проговорил Павел.
- А он перед тобой, - улыбнулся мужчина, не без интереса разглядывая рыжеватого, с цепкими глазами, крепкого паренька в аэрофлотской форме.
- Товарищ управляющий, пилот Овчинников с самолетом Ш-2 прибыл в ваше распоряжение! - доложил Павел.
- А звать как? - не принял Кондриков официального тона.
- Пантелеем, - ответил пилот и тут же поспешно добавил: - Это по документам так. А все зовут меня просто Павлом.
- Раз Павлом, так Павлом. Проходи, Павлуша, в дом - гостем будешь. - Кондриков придержал овчарку.

В небольшой комнате над столиком Павел увидел календарь с портретом Ленина, несколько фотографий на стенах; на столе-тумбочке, покрытом белой салфеткой, - стопку исписанных листов бумаги. Кондриков аккуратно собрал их, отложил в сторону, вышел. Вернулся с большим медным чайником, тарелкой брусники.

- У меня сейчас обеденный перерыв. Давай вместе попьем чайку, а заодно и о делах потолкуем.

Угощая Павла чаем с брусникой и галетами, Кондриков интересовался всем: как устроился экипаж, какие новости в Ленинграде, что за самолет Ш-2, что и сколько на нем можно возить, где он может садиться. Спросил, готов ли Павел к полетам.
- За мной, Василий Иванович, дело не станет, я готов лететь хоть сейчас, - ответил Овчинников.
- Сейчас, Паша, не надо. А вот чуть позднее мы с тобой вместе Хибины с высоты посмотрим и в Монче-тундру слетаем. Там у нас большие дела разворачиваются.

На прощание Кондриков спросил:
- Лет-то тебе сколько, Паша?
- Девятнадцатый пошел, Василий Иванович, - он смутился, покраснел, чувствуя себя мальчишкой.
- Девятнадцатый - это хорошо. Это здорово, когда молодежь на самые ответственные стройки страны приходит, - улыбнулся Кондриков. -

Мне вот самому, когда меня назначили сюда, было двадцать девять.

Так состоялось первое знакомство. Павел был очень доволен этой встречей.

Всё начиналось с «Шаврушки»