Я помню. Я все очень хорошо помню...

Послевоенное голодное утро. Подмосковье, город Коломна. Луч солнца, еле пробившись сквозь желтые осенние листья березы, стоящей под окном, осветил нашу девятиметровую комнатушку, в которой на полу спят мать, отец, старший брат, младшая сестра. Здесь же и я - средний ребенок, родившийся через 10 месяцев после Великой Победы. Нас - пятеро, а было еще два брата. Несчастные дети погибли от голода и болезней в военное лихолетье.

Отец встает на работу. О чем-то шепчется с матерью, тихонько закрывает дверь и уходит на свой Коломзавод, которому молча отдал всего себя. И только через 43 года электрик Василий Егорович Вилов получит от этого много раз орденоносного предприятия двухкомнатную квартиру. Мог ли тогда предполагать он, свято веривший в устои социализма, что его старший сын Владимир, мой брат, коммунист, мастер одного из цехов родного Коломзавода, через 72 года после Октябрьской Революции возглавит забастовку, восстанет не только за себя, за рабочих, но и против того унижения и оскорбления, которым подвергался всю свою сознательную жизнь и отец. Встанет и добьется законных прав. А, может, это в крови у нас, Виловых? Вероятно.

1901 год. Прадеда, Якова Романовича, за участие в Обуховской стачке отправляют в ссылку.

1916 год. Дед, Егор Яковлевич, вступает в партию большевиков, а в 1934 году его исключают из партии, как врага, не согласного с курсом «великого вождя всех племен и народов».

Что-то я отвлекся...

Проводив отца, мать будит нас. На столе завтрак: насквозь просвечивающийся кусочек хлеба и пять с ноготок кусочков сахара. Значит, отец ничего не ел, опять \в который раз!\ ушел на работу голодным. Попив кипяточку, мать отправляет брата и меня на колхозное поле собирать картошку, да не свежую, ее уже подобрали, а так называемую «матку», из которой растут клубни. Ах, какую вкусную она готовила «болтушку» из этого белого густого месива! Ведро - в руки. Пошли. А мама уходит в дальние села менять свои последние платок и косынку на хлеб.

С колхозного поля мы с братом бежим. И хлещет, и хлещет нас своим кнутом объездчик. Маленьких, голодных, глупых, свято верящих, как и отец, что Советская власть - власть народа, и что она никогда не обидит. И до темноты сидим мы, прижавшись друг к другу, ждем родителей. Не до игр, ребячьего беззаботного веселья. Поесть бы...

«Потерпите, заживем скоро», - не терял надежды отец. Вот и целину освоили, и культ развенчали, и ... А в 1962-м снова очереди, снова нет хлеба. Да что же это такое? Да за что, родная Россия, превратили тебя в какую-то опытную лабораторию? И кто? А тут Никита Сергеевич еще и «временно» повысил цену на мясо, масло, молоко. Никто потом из наших правителей и не вспомнил о «временных» мерах.

После восьмого класса я хотел идти на работу. Остановил отец: «Учись!». Так что на Коломенский тепловозостроительный завод отправился после десятилетки. Вечерние, ночные смены, кровавые мозоли на руках и нетерпеливое ожидание первой получки. А ее выкрали. Взяли и сломали шкаф, очистив мои карманы. Кто был этим мерзавцем - до сих пор не знаю. Может быть тогда, в 18 лет, во мне проснулось чувство протеста. Почему мы, россияне, нищенствуем? Почему досыта никогда не ели? Почему столько горького пьянства? Почему столько грязи и грязных? Почему нам все время обещают и постоянно обманывают? Почему все начальники толстые и жирные? Почему, почему, почему... Сел за книги, поступил \естественно, заочно\ на филфак Коломенского пединститута и - главное! - начал писать заметки о нашем «счастливом» житье-бытье в газеты. Поначалу не печатали. «Не надо, Толя, быть таким злым», - говорили мне «матерые» журналисты. Но я не отступал. И судьба преподнесла подарок - встретился с истинным бойцом Юрием Дмитриевичем Пименовым. Он был редактором газеты на машиностроительном заводе в Луховицах Московской области. В эту газету от токарного станка я пришел корреспондентом.

Ах, какие в том городке крепкие, спевшиеся силы действовали! От райкома до директора. И одним из первых моих материалов был фельетон под заголовком «Маклер от искусства», в котором эту мафию я и пригвоздил. Что тут началось! Перед заседанием партбюро, на котором должно было разбираться мое персональное дело, Пименов написал такое четверостишье \для справки: тогда моя первая супруга ждала ребенка\:

Жизнь моя коварна и изменчива.
Валится из рук моих перо.
Позади - беременная женщина.
Впереди - партийное бюро.

На партбюро меня сильно пожурили. Не более. Потом была служба в армии и работа редактором газеты на Коломенском станкостроительном заводе. Начал, было, писать о том, что вижу, о том, что говорит народ. И вновь стал неудобным начальству. Как поступали тогда, в середине семидесятых годов, с неуживчивыми журналистами? Очень просто: их отправляли или в психушку, или на учебу. Так я оказался в стенах ... Ленинградской Высшей партийной школы \ЛВПШ\. Но как волка ни корми... Продолжал говорить о том, что думал, и тем самым вызывал нервные срывы у преподавателей, которые стали активно искать повода для моего наказания. Нашли. Через год после поступления в ЛВПШ я развелся. Что тут поделаешь, жизнь есть жизнь. Но пришло письмо в школу от родственников первой жены. И на парткоме со мной расправились - вынесли строгий выговор. Тогда я был в шоке: как же так, какие-то совершенно чужие люди решают, с какой женщиной мне, извините, спать?

После окончания партшколы вместе с любимой \подчеркну\ женой меня направили в Кандалакшу. В августе 1978 года сел за стол корреспондента городской газеты «Кандалакшский коммунист» с окладом 110 рублей. Впрочем, сидеть было некогда: мотался по стройплощадкам и отдаленным лесным делянкам, большим и малым озерам и рекам, металлургическим и машиностроительным цехам, каскадам Нивских и Ковдских гидроэлектростанций. Привозил в редакцию статьи, которые редактор иногда «заворачивал» под таким, вроде бы невинным, предлогом: «А где же здесь, Анатолий Васильевич, партийно-политическая работа в массах?». А ее просто не было. Были беспробудная пьянка и деградация взрослых и детей, убогость леспромхозовских поселков, замордованные тяжелой работой люди. Не видя нормальной человеческой жизни, они были послушными исполнителями воли властолюбцев и оторванных от действительности партократов.

Помню одного из самодовольных местных Наполеонов - первого секретаря горкома КПСС. Сам по специальности железнодорожник, он налево и направо отдавал команды-приказы о том, как надо доить коров, класть кирпич, валить лес и лечить туберкулез. Первое время он меня, репортера городской газеты, хоть как-то замечал, а потом - в упор не видел. Еще бы! Статьи с каждым разом были острее и злее. «Поигрались - и хватит», - решили в верхах. Так я оказался на ковре у секретаря обкома партии по идеологии. Не поднимая глаз, он сквозь зубы произнес: «За полгода в Кандалакше Вы написали больше 30-ти материалов в основном негативного характера. Хватит заниматься критиканством и очернительством советского образа жизни! Вы поступаете безнравственно! Пишите о лучших людях, о передовом опыте!».

Тогда я сразу и не понял, чем вызвано столь пристальное внимание к моим материалам со стороны высоких начальников. Умные люди объяснили: ты критикуешь кандалакшские порядки, а ведь эти порядки насаждались нынешними председателем облисполкома, вторым секретарем обкома и прочими многочисленными выходцами из Кандалакши, которые осели в креслах мурманских кабинетов. Ишь, нашелся щелкопер! Ату его! И в 1981-м году я перешел в ставшую мне родной газету «Рыбный Мурман».

Конец застойных времен. Мрачные были годы. Все туже и туже сжимали голос гласности цензура и министерство \читай: «Севрыба»\. Предлагаю установить рабкоровский пост на строительстве завода белковых продуктов, взять его под общественный контроль. Отвечают: «Без вас разберемся. Этот объект - секретный». Спрашиваю, почему сняли запланированную в номер статью? Слышу: «Она вызовет международный скандал». Прошу отпустить в море, посмотреть, как работают наши тралы. В ответ раздается вопль: «Все агенты вражеской разведки не навредили столько, сколько вы своими статьями!». Недоумеваю, почему нельзя писать о том, сколько и где ловят рыбу наши моряки. Растолковывают: «Это - государственная тайна. О ней наши враги не должны знать». Но все-таки в море я пошел. То был апрель 1985-го. Начало перестройки. Провозглашенная в верхах, до рыбаков, до моря она еще не дошла.

...Кошельковое судно заметало 300 тонн мойвы. 70 тонн передало плавбазе на выпуск пищевой продукции, 80 - на рыбмуку. Остальные 150 тонн - на дно. Волосы дыбом! Да что вы, ребята, делаете? «А куда девать? - сердится капитан. - Плавбаз мало, нас много, а рыбы еще больше». На другом, третьем судне побывал. Везде одно и тоже: идет интенсивное уничтожение мойвы, сельди. После командировки, взявшись за перо, пробовал вывести на свет Божий варваров. Мою горячую голову остудила цензура, мол, даже об одной \!\ рыбешке, завалявшейся на палубе, и то нельзя писать, а Вы хотите о тоннах... Приходилось прибегать к эзоповскому языку, чтобы протащить правду через рогатки цензуры, которой, как утверждают, не было даже во времена царей-самодуров. Но всему приходит конец. Хочется верить, что в Законе о печати слова о том, что «всякая цензура запрещена» не вырежут власть предержащие. Они и в годы перестройки душили и продолжают душить гласность. «Пресс - на прессу!» - вот их девиз. Совсем недавно на Северном бассейне бурно обсуждался проект объединенного флота и фирмы «Север». Провалились и проект, и фирма. Моряки не приняли навязываемую им сверху структуру управления, при которой богатые будут богаче, а бедные - беднее. Отторгли чуждое. Кто же оказался, на взгляд аппаратчиков, виноватым? «Рыбный Мурман» и этот ...Вилов», - бросил напоследок бывший генеральный директор БПО «Севрыба», отправляясь из ставшего «жарким» севрыбовского кресла в солнечный Перу представителем Минрыбхоза.

Не скрываю, я был активным противником кабинетных схем. Но дело не только во мне. Кое-кто наверху посчитал, что с народом, моряками можно и не посчитаться. «Подумаешь, рыбак... Он даже не знает, чем отличается управленец от администратора», - говорили мне в «Севрыбе». В том-то и соль, что прекрасно разбирается, кожей чувствует, кто против, а кто за него. И поняв, что в этой схеме про него забыли, восстал. Письма, телеграммы шли потоком в газету. И мы их публиковали. Впрочем, также как и мнения сторонников фирмы. Победил разум. Разум людей, не желающих команд, приказов. Требующих уважения к себе. Так родилась у нас на Севере не фирма, не случайный флот, а ассоциация равноправных флотов и предприятий. Я - за такую перестройку. За самостоятельность. За свободу всех и каждого. Двумя руками.

...Моя Россия! Обездоленная и опустошенная сейчас как после татарского нашествия 700 лет назад. Ты должна быть богатой и счастливой, свободной и красивой. На твоем лице не должно быть печали и минводхозовских морщин. Чем ты хуже Бразилии, Аргентины, Канады, Испании, Норвегии, других стран, где мне пришлось побывать? И везде я тебя помнил. Помнил, глядя на достойную жизнь человека за границей, как ты страдаешь, отрывая от себя и отдавая последний кусок «братским народам». А у самой оставались разоренные рязанские деревни, где на ферму ходят коров доить солдаты по разнарядке; города-монстры, куда сбегаются электрички со всего Нечерноземья за куском колбасы; северные территории, с которых как ветром сдуло людей в Мурманск за «длинным рублем». Впрочем, «рупь» этот вовсе не «длинный». И золотой дождь на нас не падает. Зато падает стоимость жизни, все хуже и хуже живется пенсионерам, в упадке медицина, культура, образование...

Нельзя об этом молчать. Надо говорить правду. И только правду! Я иначе не могу. Не привык быть марионеткой в руках бюрократов. Не был и не буду «послушным» летописцем. Жизнь у журналиста, как и у летчика-испытателя или шахтера, короткая - 50 лет. Мне второго марта \родился в один день с М.С.Горбачевым\ исполнится 44 года. Пик жизни. Как и всегда, продолжаю гореть. За людей, за мурманчан. Потому что люблю вас, дорогие мои земляки!

С уважением, Анатолий Вилов. Февраль 1990 года.*

P.S. Написал и почувствовал: что-то недосказал. А вот что? Не знаю... Может быть, недоговорил о матери? Она, бедная, умерла, не дожив до золотой свадьбы 21 день. Об отце? Ему исполняется 82 года, живет в Коломне один, бобылем, старый и больной. Не спит по ночам, каждая весточка моя для него - бальзам на душу. О сыне Егорке? 10 лет ему, бегает на хоккей, случается, и «двойки» приносит. О любимой жене Надежде? Служит в облисполкоме, постоянные поездки-командировки, работа по 10-12 часов без выходных. Так что с сыном нам часто приходится по ней скучать. О квартире за пределами Мурманской области? О личном автомобиле? Нет ни того, ни другого. Живу в двухкомнатной «хрущевке». Под окнами - какофония машин и бульдозеров. Ничего. Привык. Да! Еще о зарплате. Оклад 230 рублей. Вот, пожалуй, и все.

· Через десять месяцев А.В.Вилов станет редактором еженедельника «Рыбный Мурман». Гореть ему останется чуть меньше четырех лет.

Рыбный Мурман в кавычках и без (1983 - апрель 2000)