Дальше мне мало о чем рассказывать. У меня возобновилась грыжа, полученная мною еще в 18-м году, когда я помогал вытаскивать трехдюймовку, завязшую в липкой грязи дороги.

Грыжа уже несколько дней мешала мне, но все же я мог итти и шел, не отставая. К тому же все тело у меня покрылось нарывами, которые сами по себе не болели, но прилипали к белью и, отдираемые на каждой стоянке, все время глухо ныли.

Товарищ Антикайнен придумал отличную штуку. Из Конец-острова в Кимас-озеро никогда не было проезжей дороги. Итти по снегу без лыж было исключительно трудно.

А между тем южная колонна, на соединение с которой мы сейчас шли, укомплектована была из стрелковых частей, не умевших в большинстве ходить на лыжах.

И вот товарищ Антикайнен, выбирая для нашего пути в лесу наиболее широкие просветы, а по полю ведя нас напрямик, расставил пленных в шеренги по четыре человека в затылок впереди, за ними прямо в затылок шел отряд, за отрядом - освобожденные, обоз, арьергард, и так мы прошли весь путь. Весь этот путь после прохождения отряда сделался прямой легко проходимой дорогой. Так наш отряд, пробираясь сквозь снега, проложил дорогу, приобретшую вскоре большое стратегическое значение. Весь этот путь после прохождения отряда сделался накатанной дорогой, Благодаря нашей работе, южная колонна сумела быстро продвинуться вперед, не испытывая таких трудностей, какие испытала северная, наступавшая около Ухты.

Мы шли медленнее, чем раньше, но все же в срок, не многим больший, чем сутки, проложили эту дорогу длиной в пятьдесят километров. Это была новая победа.

В Конец-острове мы были к концу дня 21 января. Там уже были наши части, встретившие нас восторженно. Пленные и трофеи были приняты от нас. Оттуда мы послали эстафетные депеши - телеграфная связь была еще не налажена - в штаб руководства батальоном и всего Каррайона. Намечавшийся дальше рейд по тылам приказом был отменен. Мы впредь должны были продвигаться как передовая часть южной колонны.

В деревне мы получили полуторасуточный отдых и затем впереди южной колонны двинулись снова на север, и во второй раз заняли Кимас-озеро уже 24-го числа.

В первый раз мы захватили это место 20-го.

Да, я чуть не забыл рассказать: когда мы вернулись в Кимас-озеро, куда Пуялко, уже приспособившийся к седлу, въезжал, едва ли не воображая себя фельдмаршалом, нас встречал среди других и тот догадливый старик, который обижался, что мы скрыли от него, что мы красные. Увидав среди пленных рыжебородого фельдфебеля, захваченного моим отделением, он схватился обеими руками за голову.

- Да что же вы делаете? Да разве можно было эту гадину в плен брать?

Он негодовал, возмущался и, когда узнал, что в плен фельдфебеля взял я, подошел ко мне и сказал:
- Ты, наверное, изменник, если таких в плен забираешь. Ведь он один из самых заядлых лахтарей. Он еще летом несколько раз переходил сюда через границу, распуская злостные слухи, вел против советов агитацию и даже оружие нашим кулакам приносил. Такого в плен брать - перед богом ответ держать!

Разумеется, показания старика мы приняли к сведению.

24 января мы снова вошли в Кимас-озеро.

Склады уже все сгорели. Больше половины жителей было против воли угнано лахтарями в Финляндию. Кроме нескольких успевших спрятаться крестьян, в деревне оставлены были одни только немощные старики и старухи, да совсем малые еще, беспомощные дети.
Оставлены без всякого продовольствия, и если бы не помощь наших красноармейцев, они, я полагаю, перемерли бы все от голода и холода, потому что, хотя вся деревня окружена лесами, у оставленных не хватило бы сил даже наколоть себе дров.

Скот, который нельзя было быстро гнать - овцы, коровы,- зарезанный лежал на дворах, на улицах. Мы сначала даже не решились пустить в пищу это мясо. Боялись, что лахтари его отравили.

Но Тойво отважился выполнить требование своего аппетита и, зажарив большой кусок мяса, с таким удовольствием уплетал его за обе щеки, что сомнения у всех рассеялись.

Рамы были во всех домах вышиблены, окна разбиты. И в избах стояла такая же холодина, как и на улицах.

- Всех тараканов выморозили,- усмехнулся Лейно.

Но смеяться было нечего. Мой взвод забрался в полном составе на ночевку на широкую русскую печь. Покрывшись полушубками, обогревая друг друга, мы провели на печи ночь.

В соседней избе точно таким же порядком на печь взгромоздилось оставшееся население села: несколько старух и стариков.
Мы прозвали этого старика «председателем дамской секции».

Все шло пока прекрасно.

И если бы не усталость, если бы не натертости и нарывы (а у меня грыжа), я, пожалуй, снова пожелал бы пережить дни нашего немыслимого похода.

Для того, чтобы дальше наступать, надо было обеспечить фланги, а с правого фланга находилась у нас километрах в двадцати пяти деревня Барыш-наволок, и там были, по сведениям, полученным от населения, лахтари.

В Кимас-озере эти сведения дал нам крестьянин, мобилизованный раньше белыми в обоз. По его собственному признанию, он сначала к белым и красным относился одинаково, но, будучи мобилизованным, сам не только ничего не получал за гужевую работу, но даже из своих средств должен был выкраивать последние гроши, чтобы покупать втридорога фураж для лошади.

Он возненавидел лахтарей. Он рассказывал нам:

- Наш обоз шел в Кимас-озеро, и вдруг у одного поста лесной эстафеты нас повернули обратно. Комендант никак не мог поверить, что красные смогут добраться до Кимас-озера. Послали разведку, и обоз получил приказание эвакуироваться в Контокки и держаться наготове впредь до особого распоряжения. Стоял мороз, и было очень темно. Я думал, что хорошо сейчас вернуться домой, к красным в Кимас-озеро.

Впереди никого нет и сзади тоже. Я постепенно стал отставать от обоза под предлогом усталости лошади и порчи сбруи. Потом поехал в противоположном направлении. Проехал озеро. Въехал в Ватасалму, загнал лошадь с возом во двор (хозяйка знакомая была), заложил дверь и думал, что все в порядке. Завтра, мол, в Кимасе буду. Но вдруг ночью стук в дверь. Хозяйка пошла открывать.

- Кто там?
- Ильмаринен и Верховский. Есть ли ночлежники?
- Нет.
- Чья лошадь во дворе?
Входят в комнату, зажигают свет. А я спал, не раздеваясь. Разбудили меня.
- Запрягай лошадь - и живо в дорогу!
- Моя лошадь сейчас итти не может. Я выеду рано утром.
- Нет, ты выедешь сейчас.

И вытаскивают револьверы. Ну, пришлось выезжать. Выбросил я груз - вез я амбулаторные принадлежности и три мешка муки (один оставил все-таки) - и повез «господ». И довез их до Контокки. Они ссорились, спорили, ну, да я их не слушал, думал только, как бы бежать, только бы не угнали в Финляндию. А там, в деревнях, они всех угонять стали. Обозы целые шли, обмораживались пачками, ну, а мне удалось бежать, только в Кимас-озере красных я уже не нашел, и почти все родные были угнаны,

27 января в шесть часов утра мы получили приказ выбить лахтарей из Барыш-наволока и сразу же выступили. Мой взвод опять был головным, но мне самому итти было очень трудно: мучила грыжа.

Шли мы очень быстро. Километров семь-восемь в час. Часов в десять утра на пути маленькое селение, - ну, избы три-четыре (на десятиверстке даже не обозначено оно). Вхожу в избу.

- Белые есть?
- Нет.
- А вблизи?
- Тоже нет.

Идем дальше. И вдруг из оврага вспышки разрозненных выстрелов; у самой опушки овраг был. Я кричу:
- Вторая рота, заходи слева, третья рота, заходи справа, первая за мною вперед!

Я кричу по-фински, лахтари все понимают: их было не больше двадцати. Они и задали стрекача, а со мною ведь всего один взвод был... К часу дня подошел наш отряд к Нуоки-ярви, на берегу которого расположен Барыш-наволок.

Барыш-наволок был приготовлен не только к простому нападению, а, можно сказать, к настоящей осаде.
Укрепления были сложены из бревен, скреплены и скрыты землей и снегом. Настоящие окопы с брустверами.
Неожиданный набег был тоже невозможен, потому что деревня расположила свои утлые домики на полуострове, соединенном с материком узким, тоже укрепленным перешейком.

Атаковать можно было, лишь пройдя по открытому озеру около километра.

Антикайнен снова разбил батальон на два отряда, которые должны были атаковать деревню с разных сторон: вторая рота - по перешейку с запада, первая - со стороны озера, с юго-востока.

Первая рота заняла исходное положение. Итти в бой при полном свете было нам невыгодно: нас всех могли перестрелять на озере, как куропаток. Поэтому надо было дожидаться, пока стемнеет, а в это время года ночь не заставляет себя ждать.

Однако белые, очевидно, разнюхали, что мы уже здесь, и заметно засуетились.
Надо было начинать возможно скорее, пока они совсем не приготовились.
Бить надо было одновременным ударом.

Вторая рота не знала об экстренном изменении плана, и нужно было ее срочно известить о том, что удар решено нанести через полчаса.

Антикайнен отдал распоряжение товарищу Ярне, замечательному лыжнику, передать новое решение комроту 2.

Времени обходить по холмам, заросшим густым смешанным лесом, не было, поэтому Ярне пошел напрямик через озеро.

С неприятельских позиций его сейчас же заметили, и началась стрельба. Антикайнен кусал себе губы.
- Неужели пропадет парень, не известив? - вслух спросил Лейно.
С неприятельского бруствера стал строчить пулемет. И вдруг затихло. Тойво снял шапку.
- Брось хоронить раньше срока, - даже обозлился командир.

Вдруг новый бешеный взрыв выстрелов.
- Жив, значит,- сказал Лейно.
И снова тишина. Неожиданная и тяжелая... Снова заработал пулемет. И снова замолк.
Молчание тянулось невыносимо.

Время шло медленнее, чем когда-либо. Антикайнен взглянул на часы.
- Через две минуты начинаем, - сказал он. - Ты, Матти, со своим взводом останешься со мною в резерве.
И он махнул рукой.
- Пойдем! - спокойно, как будто собираясь на товарищескую вечеринку, сказал Хейконен. И он обратился к Лейно: - Идем со мной, я пошлю с тобой сообщение, как пойдут дела.

С правого и левого флангов нашей роты застрочили пулеметы, и отряд соскользнул с горы вперед на Барыш-наволок. И сразу, как только застрочил пулемет, откликнулись и вступили в работу два пулемета второй роты и один - патруля, стерегущего дорогу. - Значит, Ярне добрался и передал распоряжение вовремя, - заволновался и сразу взял себя в руки Антикайнен.

Мне теперь очень хотелось быть в первом ряду с атакующими товарищами; я понял, что и ему как-то не по себе не итти в бой. Однако он был командиром и должен был сохранять полное спокойствие, чтобы правильно оценивать положение. Но, повторяю, это было нелегкое испытание - слышать стрекотание пулемета, залпы и разрозненные выстрелы, крики, казавшиеся то отдаленными, то снова очень близкими.

Товарищ Антикайнен то и дело поглядывал на часы. Он совсем вышел из прикрытия, вперед на откос.

- Матти, они дерутся уже в самых окопах! Вдруг пуля, зазвенев, как слабо натянутая струна, окончила свой путь, вонзившись в мякоть сосны.

- Товарищ командир, вы совсем открыты, - сказал Тойво.

Мы снова отошли немного назад за стволы. И снова выстрелы и снова крики «ура!» Было уже темно.

Никаких донесений ни от первой роты, ни от второй мы не получали. Но было очевидно, что идет еще очень горячий бой.
- Если через десять минут мы не получим донесения, я бросаю резерв в бой, - сказал Антикайнен.
- Слушаю, товарищ командир!
Выстрелы то, казалось, становились все реже и реже, то снова вспыхивали залпом.

Бой продолжался уже около часа, а мы совсем забыли, что, стоя на одном месте на таком морозе, можно замерзнуть.
За три минуты до назначенного Антикайненом срока, когда Шум стрельбы почти затих, мы увидали, что к нам идет человек; он прошел озеро и стал подыматься. Он шел, как пьяный, шатаясь и останавливаясь.

- Вперед! - скомандовал Антикайнен.

И мы покатились вниз, навстречу идущему.

- Товарищ начальник, товарищ Коскинен приказал доложить, что Барыш-наволок захвачен доблестным батальоном Интернациональной школы, - пробормотал он, казалось, через силу.

Трудно было узнать в рапортующем чистенького, всегда подтянутого Ярне. Он, казалось, пришел из другого мира...
- Почему ты, а не Лейно? - спросил я. .- Лейно ранен в бою.
- Ты передал распоряжение вовремя?
- Приказание исполнено, товарищ начальник. Мы были уже близко от деревни. Товарищ Ярне
продолжал рассказывать мне:

- Как только я вышел на открытое место, началась стрельба. Возвращаться было поздно, да и времени не хватило бы, опоздал бы с донесением. Ну, я сначала с размаху лег на снег и начинаю пробиваться вперед ползком, а пули свистят, как пчелы около улья. Дырок в балахоне наделали, наверно, немало. Вижу, надо глубже. Стал зарываться в снег и, поверишь ли, метров около пятидесяти канавку себе проделал и прямо под снегом полз. Стал мокрый насквозь от пота и, главное, думаю все время: успеть бы вовремя передать приказ, успеть бы, не сорвать бы удара. Как, дополз до лесочка с пригорками - встал и пошел прямо к комроты 2. А когда полз, с правого бока рукою лыжи прижимал к телу, и пользовался ими как бы тараном или лопатой. Так и полз. А выполз весь мокрый, ноги подкашиваются, сердце - как колокол. Изо всех остатних сил наддаю и, подбегая к комроты 2, рапортуй:

- Начальник приказал начинать наступление в 15.40 по первым пулеметным выстрелам.

Посмотрел комроты 2 на руку на часы и сейчас же командует:

- Выступление, боевой порядок! - а тут и пулемет застрекотал. Вторая рота пошла на штурм. Забили наши пулеметы. Я попросил у комроты 2 разрешения пойти в атаку вместе с ротой, потому что знал: если я хоть десять минут без движения проведу на таком морозе - крышка! Ну, бой был как бой. Захватили деревню, и меня послали опять с донесением к начальнику...

Мы уже входили в деревню. Коскинен подошел к начальнику и доложил:

- Деревня взята. Белые отступили в Письма-Лакшу, оставив в поле винтовки, патроны и пять человек убитыми. Раненых они взяли с собой. Следует отметить особо: первыми стали удирать их командиры-финны, увидев, что с фланга по перешейку ударила вторая рота. Они, очевидно, не хотели стать живым подтверждением ноты Чичерина об участии финского штаба в делах авантюры. Мы - здесь лицо Коскинена немного вытянулось - потеряли трех курсантов убитыми и имеем семь ранеными.

Я подошел быстро к дому, куда уже успели положить наших раненых. Большинство было ранено легко, и сами в состоянии были передвигаться.

На кладбище, около самой церкви, несколько курсантов, чередуясь друг с другом, рыли в мерзлой земле братскую могилу.
Я нашел Лейно, лежащим почти без движения на деревянном полу холодного дома.
Со мной был Тойво.
Мы присели около нашего раненого товарища.

- Матти и Тойво, - говорил он тихим, едва слышным голосом. - Вы были всегда моими самыми лучшими товарищами, и я знаю, что и сейчас вы очень будете жалеть о моей гибели. Да, мне, чорт дери, очень не хочется умирать, я бы с удовольствием побродил еще по свету и подрался бы с этими лахтарями на снегах Суоми. Но я прошу вас о последнем одолжении: в моем животе, в кишках, желудке, сидит несколько пуль гнусной фирмы Рихимяки, и мне чертовски больно, и я умру часа через четыре-пять. И вот я прошу вас помочь мне, уменьшить страдания мои, дать мне малую дозу смертельного яда...

- Я доложу об этом начальнику, - сказал я.
Антикайнен, узнав о положении Лейно, взволновался и даже стал заикаться в разговоре со мной, но дал мне нужную облатку из кимас-озерских трофеев.

- Прощай, Лейно, - сказал я.
- Прощай, Лейно, - печально повторил Тойво и сжал кулаки. - Мы за тебя, обещаю, не один десяток лахтарей спровадим к богородице. - И он вскочил и сразу выбежал в сени.

Яд подействовал мгновенно, и через несколько секунд Лейно умер.

Товарищ Илки заносил в дневник имя четвертого погибшего в этот печальный для нас день.
Я вышел в сени.

Лицом к бревенчатой стене, упершись в нее локтями, стоял Тойво. Он весь вздрагивал, не умея и, очевидно, не желая сдерживать рыдания.
У меня сжало горло, и мне тоже захотелось плакать горько, безудержно, как маленькому мальчику.

Я вышел скорее на улицу. Меня лихорадило.
Звезды высыпали на синее, просторное небо. Месяц, как нарисованный, зацепился за крест колокольни. Лопаты скребли мерзлую землю.
Сколько этих проклятых белых лахтарей ходит живыми по этой мерзлой земле, а мой лучший друг Лейно, наш боевой товарищ коммунар Лейно коченеет сейчас мертвый в избе!

Эту ночь я не спал.

Я перебирал в памяти и нашу встречу, рассказы Лейно, и дружбу нашу.
В другом конце избы так же безмолвно, так же бессонно томился Тойво.
Что дальше?

Утром мы их хоронили. Мы стояли строем у могилы, позади толпились местные крестьяне, и, стоя на бугре свежевырытой и уже замерзающей земли, сказал свою речь неутомимый организатор гельсингфорсского комсомола, строительный рабочий, пламенный наш начальник товарищ Антикайнен.

- Вместе с павшими товарищами, вместе с оставляемыми здесь навсегда товарищами мы дрались в рядах нашей Красной гвардии с проклятыми лахтарями; вместе с ними мы били лахтарей в Карелии, и во всех боях, что предстоят нам впредь, их имена будут в наших сердцах, их подвиги - нам примером, и геройская их смерть за дело мировой революции будет возбуждать в нас восхищение.

«Ровно четыре года назад 27 января на башне «Рабочего дома» в Гельсингфорсе зажегся красный огонь - сигнал восстания. Неугасимо горит он в наших сердцах. Мы обещаем вам, товарищи, оставляемые здесь как дозор, что каждый из нас отдаст свою жизнь за победу трудящихся не дешевле, чем отдали вы свою».

Я знаю, что и сотой доли того огня, с которым говорил он, и того внимания, с которым мы слушали эту надгробную речь, - нет в этих моих слабых, неточных словах. Но когда я сейчас вспоминаю, я снова начинаю волноваться; я вспоминаю, что это было ровно десять лет тому назад, десять лет ушло с того самого дня, когда мы опускали их в мерзлую могилу...

И я снова вижу, как тело Лейно, слишком длинное, не входит в могилу и, окоченелое, не хочет сгибаться, и как Тойво, стоя внизу в могиле, подгибает ему ноги, - и я не могу больше говорить спокойно, и я призываю вас всех, товарищи, помнить о прощальной речи товарища Аитикайнена, в которой он поклялся, что ни один комсомолец, ни один коммунист, ни один красноармеец не забудут никогда своего долга перед мировой революцией.

И мы пошли в Кимас-озеро.

Дальше я не принимал участия в действиях отряда. Пусть о взятии Кандалакши, пусть о дальнейшей работе отряда, о стойкости Тойво, об отчаянной смерти замученного лахтарями Яскелайнена, о трофейном олене лахтарской почты, привезенном в Ленинград на курсы, расскажут сами участники.

Они подтвердят, что приказ революции мы выполнили.

Грыжа, проклятая грыжа лишила меня возможности итти вместе с отрядом дальше, и я пошел обратно, но уже по дорогам, по этапам, и через декаду лежал в лазарете Интернациональной школы, пройдя на лыжах тысячу семьдесят километров.

Продолжение читать здесь

ПАДЕНИЕ КИМАС-ОЗЕРА