Мерно раскачивались, осыпая снег, мохнатые ветви. Проходили стволы, шуршал уминаемый лыжами снег.

Точно так же, около года назад, шел я в глубокой разведке. Тогда наша разведка-рейд должна была отрезать подвоз из Финляндии в бунтующий Кронштадт; подвоз шел по льду Финского залива, Маркизовой лужи. И вот я увидел близкие огни поселка Инно. Я сам оттуда родом, и вся моя семья проживала там, и по сей день там живет отец-старик с матерью. И Айно, моя Айно - тоже я знал - жила тогда со стариками. Наш дом стоит у самого берега моря, и берег этот был от меня всего лишь в тысяче метров. И окна дома нашего были освещены... Я приближался к берегу, стараясь в тишине морозной ночи услышать скрип полозьев саней, везущих продовольствие «клешникам». Я подошел близко к берегу, выполняя задание разведки. Дом моего отца (все воспоминания детства) был всего в ста метрах от меня...

На пороге показалась женская фигура; это могла быть моя старая добрая мама, или дорогая Айно; я не видел их с весны 1918 года, с дней разгрома нашей революции.

«Зайду обнять стариков,- подумал я, - ведь никто не узнает о нашей встрече, о моем заходе»

«Нельзя, ты ведь в разведке», - уговаривал я себя и остановился. Я смотрел на домик, где старики, наверно, тоскуют о своем единственном Матти, где Айно...

Свет из окна желтым квадратом ложился на снег.

Женщина на крыльце выплеснула из ведра воду и вошла в дом, захлопнув за собой тяжелую дверь.

Я сделал шаг вперед, я стоял десять минут вблизи дома, смотрел на него и думал. Потом круто повернулся и пошел дальше, продолжая разведку.

О чем я думал? Вы узнаете о моих мыслях, лапуасские свиньи, в свой последний час.

В этот вечер я захватил и привел к нам четыре подводы с хлебом, шедшие в Кронштадт из Терриок. Белому офицеру, сопровождавшему сани, посчастливилось: он ускользнул под прикрытием тьмы, преследуемый оголтелой бранью возчиков; на подводе остался лишь его портфель с бумагами, с документами на имя штабс-капитана Верховского. Самого штабс-капитана и след простыл.

Где теперь эта сволочь?

Усталость бессонных суток и утомительного! перехода в такой сильный мороз сказалась: все! эти мысли проходили передо мной как в полусне. Да, я, вероятно, и в самом деле задремал на ходу! От этих полудремотных воспоминаний и мечтаний я очнулся совсем неожиданно, услышав звуки отдаленного разговора.

Быстро открыв глаза, я увидел себя Метрах в ста от небольшого поселка. На ближайшем доме развевался белый флаг. На крыльце этого дома стояло четыре вооруженных человека.

Я оглянулся. Метрах в двухстах позади меня кончался неровный лес, и никого из моего отделения я не увидел. Я ушел далеко вперед.
Люди у крыльца стояли довольно спокойно. Они заметили уже меня.

Повернуться и итти назад было бессмысленно: три-четыре пули влипли бы тогда в мою спину. Оставалось итти вперед. Я так и сделал. Я шел размеренно, медленно, спокойно, думая о том, как бы дороже запросить с них за мою жизнь; я старался замедлить каждый свой шаг, выгадать каждую секунду, и потому, что я шел спокойно, не торопясь, держа курс на крыльцо избы с белой проклятой тряпкой, освещенной уже первыми косыми лучами встающего зимнего солнца, никто из стоящих у крыльца не шевельнулся, никто не взял винтовки на изготовку.

Чем ближе подходил я к деревне, тем виднее становилось мне, что у крыльца стояли лахтари из Финляндии; один из них откусил кусок хлеба, испеченного так, как не пекут нигде, ни в одном краю мира, кроме Финляндии,- особого рода пресные лепешки - пекки-лейпа.

Я очень люблю пекки-лейпа, они напоминают мне годы моего раннего детства, и я уже тогда отлично знал, что во всей Карелии, за исключением разве Ухты, не умеют печь пекки-лейпа.

Я был уже в нескольких шагах от крыльца. Двое из наблюдавших за моим приближением вошли в избу, двое остались у крыльца.

- Здравствуйте,- буркнул я себе под нос, так, на всякий случай.

- Здравствуйте, ваше благородие, - ответили они, вытянувшись передо мной в струнку.

В первую секунду я даже опешил и взглянул на опушку. Ничего не говорило за то, что оттуда может сейчас кто-нибудь выйти.

Я стал медленно снимать лыжи. Снял одну, снял другую. Два болвана стояли, вытянувшись передо мной в струнку. Белый капюшон балахона хорошо скрывал мой красноармейский шлем.

- Вольно!- скомандовал я и, очевидно, чем-то нарушил уставную формулу, так как парни весело перемигнулись друг с другом. Или, может быть, они играют со мной как кошка с мышью И я вспомнил избу в Паданах и разговор с Лейно.

Где ты, Лейно, где штаб наш сейчас? Я воткнул палки в утоптанный скользкий снег у крыльца и медленно, вразвалку переступая со ступени на ступень, стал подыматься в избу.

- Надо сколоть лед со ступенек,- проворчал я, желая еще раз показать мое превосходное финское произношение.

- Будет исполнено, - ответил один из беляков, вытягиваясь во фронт и беря под козырек.

При этом он положил недоеденный кусок пекки-лейпа на лавку.

С каким бы удовольствием я сжевал его! Сразу захотелось есть.

«С пустым желудком легче перенести рану в живот»- вспомнил я изречение нашего курсового врача и переступил порог.

Очевидно, все шло, как они и ожидали, потому что они не проявили даже малейшего признака удивления. Я видел все отлично. Я и сейчас могу точно, подробно обрисовать все детали, как они стояли, как лежал кусок хлеба на лавке, как слегка накренилась левая палка, воткнутая в снег, какого рисунка была резьба на наличнике двери. Все чувства мои были обострены, и все это я помню отлично и не забуду до последней минуты моей жизни.

Входя в избу, я оглянулся на лес, На опушке не было и признака жизни.

Я вошел в помещение.

Сразу же охватила меня, сутки пробывшего без сна на воздухе, одуряющая теплота душно натопленного, насквозь прокуренного помещения.

В помещении было четыре человека. Они наскоро прибирали комнату; винтовки в козлах стояли в углу.

Вслед за мной в комнату протиснулись двое со двора. Как только я вошел, бывшие в комнате солдаты вскочили и отдали мне честь.

Тогда спокойно, громко, раздельно, слыша каждый удар своего сердца, я спросил по-начальнически:

- Кто здесь командует?

На мой вопрос в открытую дверь из соседней комнаты выскочил рослый человек в егерской форме, со знаками отличия в петлице, с огромным, как окорок, лицом, багровым от напряжения и желания выслужиться,- и стал передо мной навытяжку.

Держа руки по швам, он начал рапортовать.

Я приложил руку к козырьку, скрытому под капюшоном, как и полагается при принятии рапорта.

- Командую здесь я, капрал Курки, исполняя порученную мне задачу: освободить Карелию от русских красных бандитов.

Нервы мне изменили здесь: при словах «красных бандитов» рука, поднятая к козырьку, сама собой сжалась в кулак, и кулак захотел опуститься на физиономию капрала, чтобы сделать из нее отбивную котлету.

Большим усилием воли заставил я себя разжать кулак и отвести ладонь назад, делая все время вид, что я внимательно слушаю рапорт.

- Всего нас четырнадцать человек, - продолжал капрал, - и командует всей заставой поручик Ласси.

Услышав эту фамилию, я вздрогнул и, видя удивление в зрачках капрала, отвел свою поднятую руку назад и... и, вероятно, обнажил из-под капюшона кусок шлема, ту его часть, где красная пятиконечная наша звезда.

Я понял это по внезапной бледности, залившей багровое до того лицо капрала, по тому, как он стал запинаться, очевидно, удивив этим всех слушавших (их было теперь в помещении восемь человек, двое вошли сразу вслед за капралом из соседнего помещения), и, наконец, по его прямому вопросу:

- Так вы красный?

- Да, я красный, - подхватил я его реплику и тоном приказа, не терпящего никаких возражений, продолжал, - и приказываю вам всем немедленно сдаться мне. - Они стояли оторопев.

В моей левой, руке уже была граната, в правой наган.

- Пока я с вами вел беседу, мои товарищи окружили селенье, ни один из вас не уйдет живым, если будете драться. Сдавайтесь!

Здесь Курки, а вслед за ним и я взглянули в окно. Метрах в пятидесяти, рассыпавшись цепью, во главе с Лейно, шло мое отделение, быстро приближаясь к нам.

- С другой стороны два взвода. Сдавайтесь! Никто из белых не успел ничего ответить, как под тяжелым ударом валенка дверь распахнулась, и в комнату влетел Лейно.

Увидев белых, он, размахивая гранатой, крикнул:

- Руки вверх!

Все находившиеся в комнате подняли руки. В эту секунду на улице раздался глухой револьверный выстрел.

- Ты держи их здесь, - крикнул, я Лейно, выскочил на улицу и приказал одному из товарищей с винтовкой встать у окна.

Тойво вбежал в избу помочь Лейно разоружить белых.

Снова раздалось несколько выстрелов. Пробираясь задами деревни, отстреливаясь, уходил офицер.

Револьверные выстрелы принадлежали ему.

Ружейный же выстрел вырвался из соседней избы.

Я снял с плеча винтовку и медленно стал целиться.

Уходивший офицер, несомненно, был Ласси.

Я нажал на спусковой крючок. Он не поддавался. Выстрела не последовало. «От мороза, что ли?» - вспомнил я рассказ Раухалахти в санитарном вагоне. Я нажал еще сильнее.

Отдача была сильная.

Офицер рухнул в снег.

Я пошел к нему. А так как лыжи мои остались у крыльца, я шел медленно, зачерпывая в валенки снег.

Выстрелы в деревне не прекращались, но становились все реже и реже.

Из лесу выходили уже передовые бойцы нашего отряда.

Позади меня шел Лейно.

Офицер пытался приподняться на локте.

- Ласси!- крикнул я уже почти исступленно.- Ласси, наконец-то мы можем окончить здесь наш диспут.

От неожиданности он даже приподнялся и, увидав меня, схватился за маузер.

- Продавшейся красной собаке - собачья смерть!- и выстрелил.

Ласси был отличным стрелком, но гнев и рана сделали его руку нетвердой. Пуля пробила капюшон и оставила в нем дыру.

- Ты опять не попал, Ласси, а я вот попаду... Он снова поднял револьвер, почти касаясь моего полушубка дулом.

Я опустил приклад.

Выстрела маузера не последовало.

Я знал Ласси с детства. Он сын хозяина лесопилки, на которой работал мой отец.

Во времена империалистической войны многие финские буржуа, надеясь получить независимость из рук победителей-германцев, тайно, через шведскую границу, посылали своих сыновей обучаться в Германии военному искусству.

В Германии была даже организована для них особая военная высшая школа: так много их было там... Можно с уверенностью сказать: девяносто процентов финского комсостава - германской выучки. Организаторы белой гвардии, шюцкора - они; командиры карательных отрядов Маннергейма - они убийцы тысяч рабочих - они.

Так вот, Ласси, вместе с другими буржуями, отбыл нелегально в Германию и во время революции прибыл оттуда уже законченным белым офицером.

Был митинг на лесопилке. Выступил Ласси, выступил и я, приехавший на побывку из Гельсингфорса. Мы установили на заводе Ласси восьмичасовой рабочий день и организовали завком, а когда пришли в контору проверить конторские книги, Ласси отказался дать их нам и сказал:

- С такими негодяями и грабителями, как вы - придется говорить языком оружия.

Я тогда выпустил его из поля зрения, но теперь мы поговорили все-таки друг с другом языком оружия; это может подтвердить дыра в капюшоне моего балахона, это мог бы подтвердить и Лейно, если бы...

Я обыскал труп Ласси, добыл документы и пошел обратно в деревню.

Тут только я понял, как нестерпимо я устал и что не в силах сделать дальше ни шага...

Не помню, как я добрался до избы.

Отряд наш уже располагался на привал. Антикайнен распоряжался, высылая вперед новую разведку.

Посреди улицы лежал, раскинув руки, убитый финский офицер. Я его не знал.

Я свалился, как сноп, на пол, не дойдя даже двух шагов до скамейки. Может быть, меня переносили, может быть, по мне ходили,- я не знаю, ничего не помню.

В те сутки мы прошли всего лишь пятьдесят километров.

Но спать можно было не больше трех часов.

В двенадцать часов дня надо было уже выступать и итти в Челку. Когда меня разбудили, около Антикайнена стояла старушка - хозяйка избы - и о чем-то нерешительно спрашивала его. Он пристально смотрел на нее голубыми своими глазами и старался успокоить ее.
- Так вы, в самом деле, красные? - наконец, расхрабрившись, громко спросила она командира.
- Разве ты не видишь, как мы расправились с лахтарями?
- Видишь ли, родной, офицеры говорили, что на триста верст вокруг нет ни одного красного. Даже красная птица сюда не залетит, не то, что красноармейцы. Вот почему я и сомневаюсь.
- А ты, бабка, не сомневайся, а лучше посмотри на красные наши звезды.

Этот аргумент, очевидно, убедил старуху окончательно. Сморщенное лицо ее засияло, таинственность, наполнявшая каждое движение, исчезла.

Она подошла к двери и стала копаться, вытаскивая из-за резного дверного наличника какие-то бумаги.

Вытащив пачку документов, она стала перебирать их, и, найдя, наконец, нужный, протянула его командиру.

Командир принялся читать. Это была бережно сложенная, заверенная всеми печатями и подписью самого командира, почетная грамота, выданная штабом первой конной армии на имя бойца товарища - Хрисанфова.

- Ну, что ж, вижу - грамота товарища Буденного.

- Так ведь Хрисанфов Петр - это мой сын,- залопотала старуха, бесконечно волнуясь. - Он сейчас с товарищами в лесу от лахтарей скрывается.

- Зови немедленно ребят из лесу!

Старуха заторопилась.

Я видел, как она стала на самодельные карельские лыжи и пошла в лес. Немногие наши питерские спортсменки-физкультурницы умеют бегать на своих телемарках так, как шла эта старушка.

К тому времени, когда отряд совсем уже был готов к отходу, из леса под предводительством старухи вышла группа людей на лыжах.

Увидев нас, они остановились.

Один направился прямо к нам.

Этот рослый парень и был буденновцем. Вместе с ним ушли в лес, скрываясь от насильственной
мобилизации, произведенной лахтарями, еще девять мужчин.

Они перехватили две подводы с продуктами для заставы и питались захваченным продовольствием. Активно бороться с лахтарями из-за отсутствия оружия они не могли. Продукты были у них совсем уже на исходе - и вдруг явились мы.

Хрисанфов не вполне был уверен в сообщении матери, что действительно пришли красные, и, чтобы не подводить остальных ребят, вышел сперва к нам один.

Его сомнения быстро рассеялись.

- Как это вы, ребята, здесь очутились?

- Как бы мы здесь ни очутились - сами ли пришли или небом сброшены вниз - но мы здесь,- сказал комрот.
Антикайнен, молчавший все время и, казалось, занятый сшиванием разодранного балахона, вдруг встал и сказал:

- Назначаю тебя, товарищ Хрисанфов, комендантом деревни. Двенадцать захваченных винтовок оставляю твоему отряду. Из девяти тысяч трофейных патронов забирайте восемь тысяч. Двух ребят ты отправишь конвоировать пленных. Приказываю тебе именем советской власти соблюдать дисциплину в отряде и бить лахтарей без пощады!

Хрисанфов, как побывавший в переделках боец, принимая приказ, стоял, вытянув руки по швам. Приняв приказ, он сказал:

- Служим трудовому народу!

И, выйдя на крыльцо, сорвав белый флаг - наши ребята забыли это сделать в пылу схватки,- стал им размахивать. Парни, оставшиеся в лесу, увидев сигнал, пошли, предводительствуемые старухой, к деревне по той самой колее, которую проложил я на рассвете.

Продолжение читать здесь

Падение Кимас-озера