Глава пятая |
Мы снова вышли в путь, построившись как полагалось. Небольшая закуска и три-четыре часа сна подкрепили нас, и, если бы не острая боль в плечах от лямки мешка и ремня винтовки, если бы не ноющая боль в ногах и бицепсах от движения,- все, казалось бы, шло хорошо, как даже и не мечтали в штабе. - Не забыл отмечать путь по карте?- спросил, обгоняя меня, адъютант товарищ Илки. Тут только я понял вдруг, насколько труднее, чем нам, приходится нашим командирам. Они должны проделывать точно такой же путь, какой проделываем мы, кроме того, на стоянках они должны заботиться о безопасности своего отряда, о каждом карауле, посылать разведку, намечать ей цели, выслушивать донесения, допрашивать пленных. Это работа нелегкая. И адъютант сверх этого ведет все время дневник отряда; как у него не замерзли пальцы во время писания - я не понимаю! Как он после разбирал эти каракули, начертанные в тетради на морозе? Мы снова шли вперед, рассекая грудью морозный воздух. Повалил снег. Густой, липкий, мохнатый. Мой взвод шел сейчас в середине отряда, но за густой стеной падавшего снега не было видно головных и арьергардных.Мы шли вперед, продираясь сквозь эту пелену. Мы шли быстро. Опять мелькали палки, ноги, хрустел и шуршал уминаемый снег, и свистящее наше дыхание снова разрывало тишину. Мы шли очень быстро-с грузом в двадцать кило, с грузом, отягчавшим нас в течение всех дней немыслимого нашего похода. Я опять потерял Тойво из виду. Он отставал. Выдыхался. Им итти было легче - без винтовок, без патронов, без гранат и без запасов еды, как теперь ходят, когда сдают нормы на ГТО. Все они были лыжниками. Но, даже боясь ослушаться приказа, они стали все же роптать. Один из них улучил секунду, когда мимо пробегал Антикайнен, и сказал: - Ваше превосходительство, мы не можем так быстро итти, мы задыхаемся. Мы шли все вперед и вперед. Я пробовал несколько раз передвинуть их немного в сторону-не помогало: через минуту они снова соскальзывали обратно. От пота рубаха стала совсем мокрой и плотно прилипла к телу. Но мы шли все вперед, вперед... Все мои ощущения, все мои мысли, кажется, уходили в ноги. Так подбадривал я своих ребят, и мне казалось, что ноги мои разбухают все время, не переставая округляться, превращаются в чурбаны, на которые вплотную, как резиновые, прилитые, насажены валенки. И то, что эти чурбаны были мокры, было вполне понятно. Рубахи наши тоже были мокры от пота. И пот проступал через рубахи на мех полушубков. И в самом деле, мех уже был настолько мокр от пота, что отдельные капли, стекая, собирались на углах полушубка и, медленно сочась, падали прямо в валенок. Если бы мне кто-нибудь рассказал об этом, я! бы не поверил, но теперь дело было не в том,, верить или не верить, а в том, чтобы итти вперед: во что бы то ни стало. Вперед! Я увидел, что немного отстаю, нажал, оттолкнулся палками и в помутневшем сумраке наступающего зимнего вечера чуть не наскочил лыжами на лыжи впереди идущего. Я всмотрелся. - Что с тобой, Аалто?! - спросил я, запыхавшись. У него не было балахона, балахон был разодран штыком, и, чтобы не путался под ногами, Аалто его снял. - Что с тобой, Аалто?- повторил я. - У тебя ведь полушубок покрыт льдом, ты совсем оледенел. Что с тобою? Почти у всех ребят образовались на полушубках ледяные корки. Пот, проходя через баранью кожу наружу, сразу остывал: его схватывал мороз. Ледяная корка на полушубках - и пот, стекающий каплями по мокрому меху! И то и другое сразу!.. Мы разгоряченной грудью вдыхали морозный воздух, рискуя с каждым глотком получить воспаление легких и продолжая итти вперед в мокрых, обледенелых полушубках. Передовики проскочили на лыжах эти зловредные места, и за ними весь отряд. Лыжа сразу быстро застывала; вода, попавшая на нее, замерзала и, прилипая, тормозила движение. К лыжам прилипал комками и снег, тогда они уже никак не хотели итти ни вперед, ни назад. Легче итти по глубокому снегу пешком, чем на таких лыжах. А почти у всех нас лыжи въехали в воду. Мы шли уже около пяти часов, и можно было бы сделать привал; совершенно необходимо было теперь же остановиться почистить лыжи. Отряд остановился.Мы направились к берегу. - Лейно, узнай, в чем дело! Лейно устало пошел к ним. Я видел, как он стал толкать этих истуканов, идолов на лыжах. Они зашевелились, пошли к берегу. Ракотулет устраивают так: валят два больших бревна друг на друга. Предварительно - на тех сторонах, которыми бревна соприкасаются друг с другом - топором делаются глубокие засечки, своего рода бахрома. Их поджигают. Они горят медленно, сначала только тлеют, да и после нет такого яркого огня, какой бывает при обыкновенном костре. Но жар от ракотулета очень большой, за ним не нужно ухаживать все время, не надо каждую минуту подходить подкладывать новые сучья, и сгорает он медленно. К тому же, когда разбивают ракотулет, не разбивают один, а всегда несколько штук параллельными рядами, так что получается нечто вроде строя огненных квадратов, и между шеренгами ракотулетов бывает порядком жарко, даже в самую холодную ночь. Ночь действительно была холодна: не меньше тридцати пяти градусов. Большой привал. Мы стали валить ракотулеты, набивать котелки снегом. Установили винтовки в козлы. И стали очищать лыжи от налипших комьев снега. Пот успел просохнуть. Но от огня обледенелые полушубки стали топорщиться, корежиться. Я поднял руку, чтобы отломать нависшую над ракотулетом ветку ели. И вдруг почувствовал, что в моей одежде что-то оборвалось, треснуло. Мне стало очень легко подымать руку. Я снял балахон. Обледенелый полушубок мой треснул, покорежившись на сгибе плеча. Рукав совершенно свободно теперь снимался отдельно от всего полушубка. - Я придумал, что надо делать, чтобы полушубки впредь не леденели,- сказал комрот 2 товарищ Лайнен. Мой рукав не отваливался от полушубка лишь благодаря балахону. Лежа в снегу, я посмотрел вверх и через тяжелые от снега мохнатые ветви увидел большие северные звезды, опрокинутый ковш Большой Медведицы и мысленно стал проводить линию к Полярной звезде. Так крепко спать, я думаю, мне больше никогда не придется. Один раз, когда я повернулся с бока на бок, я увидел, как Лейно быстро вскочил с постели, устроенной из свеженаломанных веток, и, быстро скинув полушубок, стал его уминать на снегу. Он увидел мой полусонный, но, вероятно, очень удивленный взгляд и сказал: Командир пошел дальше осматривать стоянку и проверять бдительность дозорных. В своем опоздании Тойво мог найти и некоторую долю утешения. Увидев разложенные костры, он вышел на берег, пошел к ним напрямик Он проделал ускоренный курс подготовки в лыжники. Но во что ему обошлась эта подготовка - говорили его лицо, напряженное, заострившееся, как у человека, долго болевшего, и его глаза, горевшие странным блеском... По-настоящему я понял, во что обходился ему поход, лишь в Челке, куда мы сейчас уже входили. Отряду же обучение Тойво едва не стоило катастрофы при спуске перед Пененгой. Отряд остановился. - Остановки не будет!- скомандовал звонким своим голосом товарищ Антикайнен.- Они почистятся и догонят. Скоро должна быть деревня Челка. После Челки наш путь лежал уже прямо в Реболы, где, по всей вероятности, находился штаб фронта. Пленные говорили, что там отряд в триста лахтарей. Мы идем вперед. Деревня, как и большинство карельских деревень, расположена у воды и окружена низкорослыми, срубленными банями. Мы обошли деревню по задам. Ни над одной избушкой не развевался белый флаг. Из нескольких труб подымался уютный дымок. Протяжно мычала корова. Никаких даже отдаленных признаков лахтарей не было видно. Деревню война, казалось, обошла. И для проверки мы выбрали самый крепкий, богатый на вид дом в деревне, где, конечно, остановились бы белые, и пошли к нему. Лыж снаружи не было видно. Все было по-прежнему спокойно. Я постучал в дверь. Хриплый женский голос ответил мне по-фински: И мы вошли через сени в горницу. Горница была чисто прибрана, половики разостланы на сияющем чистом полу. Покрытый сверкающей клеенкой стол. Образа в углу. Мы сняли шлемы: откинули капюшоны так, что шлемы остались в капюшонах. Рослый, упитанный, неповоротливый мужчина встал с кресла при нашем появлении. Из соседней комнаты, в которой была растоплена плита, раскрасневшись от жара, выскочила женщина лет тридцати пяти и затараторила: Он подмигнул и скривил угол рта мгновенной улыбкой. - Разве здесь никого из наших нет? Он сделал к нам шага два навстречу, ухватил руку Антикайнена, потом радостно стал пожимать мне руку, и живейшее удовольствие было написано на его заросшем кустами волос лице. Через полминуты мы уже сидели за столом, покрытым сияющей клеенкой. Перед каждым из нас возвышался кувшин с парным молоком. Приторный вкус молока и тепло горницы размаривали. Хозяйка весело хлопотала у плиты в соседней комнатке, что-то торопливо стряпая. Финский офицер имел в этом доме, очевидно, право на уважение... Желая, наверно, еще раз подчеркнуть свою преданность к нам и ненависть к советской власти, глухонемой подошел к комоду, покрытому кружевным ручником, выдвинул ящик, из ящика вытащил шкатулку, из шкатулки несколько сов-знаков миллионного достоинства, выразительно плюнул на них, бросил на пол и стал изо всех сил топтать их. На громкое шарканье мужа вышла из соседней горницы хозяйка, подобрала дензнаки и, бережно сложив их, взяла из рук мужа шкатулку, положила в нее дензнаки и вышла из комнаты, захватив шкатулку с собой. Лейно тем временем вытащил бумажник из кармана и, разложив его на столе, вынул хранимую им с 1918 года финскую марку,- марку, выпущенную Советом народных уполномоченных Финляндии с лозунгом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»- и подал эту марку кулаку. Он как полоумный запрыгал, поднес марку к своим губам, стал ее целовать. Было одновременно и смешно и противно.
- Матти,- обратился ко мне командир, - пойди, приведи отряд.
Я вышел и, надев лыжи, отправился к отряду, который, как условлено, должен был ждать результатов разведки вблизи от деревни.
Дозорный наш окликнул меня.
- Можно итти вперед,- ответил я ему на ходу и остановился, увидев картину, подобную которой я, надеюсь, до самой смерти своей не увижу больше.Почти весь отряд спал, стоя на лыжах, уткнув палки в груди, беспомощно опустив головы и руки. Мерное сопенье вырывалось из сотни утомленных грудей. Закрытые глаза, мерное дыхание, беспомощно повисшие плетьми руки самых здоровых парней, каких только мне пришлось встретить на своем веку, показывали уже почти невозможную степень утомления. Полное отсутствие разговоров и шуток говорило больше, чем самые подробные расспросы. Даже комроты с трудом удерживали себя от сна. Разбуженный отряд медленно пошел в деревню. Я присоединился к ним, но едва я успел отправить в рот лоснящийся от масла янтарный, поджаренный желток, в горницу вбежала девчонка лет двенадцати и бросилась в кухню к хозяйке. Несколько секунд за перегородкой был слышен приглушенный шопот. Полногрудая хозяйка выпорхнула в нашу горницу, подбежала к оконцу и, взглянув в него, замерла. Затем медленно, побледнев - жар от плиты быстро сошел с ее лица,- подошла к глухонемому и дернула его за рукав. Она подвела его к окну. На лице его был написан ужас. По улице продвигался наш отряд. У многих были откинуты капюшоны, и красные звезды сияли всей своей пятиконечной остротой. Глухой обернулся к нам и залопотал что-то весьма невразумительное. Его лопотание хозяйка перевела на финский язык: И с этими словами он высвободил свой шлем из капюшона и нахлобучил его на свою круглую светловолосую голову. Глухонемой, увидев красноармейский шлем на голове того, кого он считал финским егерским офицером, издал протяжный вопль, вопль отчаяния, и, весь изменившись в лице, сразу рухнул в стоящее рядом с ним кресло. В этом кресле, все в том же положении, безучастный ко всему, что творилось в комнате, не издавая ни одного звука, глядя покорно перед собой неподвижными глазами, он оставался все время. Его мучила мысль, что он не мог до сих пор переслать штабу ни одного донесения, и в штабе могли подумать, что отряд уже погиб, взят в плен, расстрелян или что отряд где-нибудь застрял.И отряд тоже не получает никаких известий из внешнего мира, да и получить их совершенно невозможно. В начале первого мы должны были выйти в поход-уже в районы, где был неприятельский центр. Перед тем как улечься спать на соломе на полу, я подошел и взглянул на лежавшего на краю постели Тойво. Он глубоко дышал, и руки его сгибались, и ноги его сгибались и распрямлялись, пружиня подобно тому, как это бывает при лыжном беге. Лицо его было сосредоточенно, ровное дыхание вырывалось из его груди. Мышцы рук и ног медленно, в такт, сокращались и расслаблялись. Было ясно, что Тойво шел на лыжах и во сне. Двигая руками и ногами, он задевал своего соседа по постели. Но тот спал так крепко, что, казалось, ничто не в состоянии было разбудить его. В тот же день в начале второго мы снова вышли в путь - вперед на Реболы.
Set as favorite
Bookmark
Email This
Hits: 4891 |