Полчаса, всего полчаса тому назад я отдавал приказания отделению итти за мной вниз по склону. И вдруг, я вижу, командир поднимает со стола папку, а под папкой лежит портфель с чертовски знакомой монограммой. Ведь это была точно такая же монограмма, как на портфеле штабс-капитана Верховского, и портфель был вылитой копией портфеля, захваченного мною в рейде под Кронштадтом.

Я подскочил к столу, рванул к себе портфель. Он был открыт. Из него высыпались на пол записки, письма, бумаги. Я поднял конверт и прочитал: штабс-капитану Петру Ивановичу Верховскому, Гельсингфорс и так далее. Штемпель - Париж.

Я поднял листовку. Она была напечатана по-русски, а в то время я говорил и понимал по-русски гораздо хуже, чем сейчас.
Она сохранилась у меня вместе с истрепанной картой до сих пор.

«Красноармейцы! Я, финский писатель Клайдо Ильинарк, обращаюсь к вам от имени Временного ухтинского правительства Карелии.
Если вы не уйдете из свободной Карелии, то готовите себе общую братскую могилу, ибо гнев наш будет ужасен. Красноармейцы! Арестовывайте своих коммунистов и комиссаров и приходите к нам. Только в этом ваше спасение!..»

Несмотря на усталость, несмотря на возбужденность, какая бывает в бою, несмотря на серьезность минут, я не мог удержаться от громкого смеха, И действительно, русский штабс-капитан дерется за освобождение Карелии от русского красного ига под лозунгом «Карелия для карелов!» А я, финн Матти Маттикайнен, и финны Дейно, Хеко, Тойво, Яскелайнен, Антикайнеи, Суомиляйнен и сотни других боремся за Российскую советскую федеративную социалистическую республику и ее автономную часть - Карелию для трудящихся.
Да, мы, прежде всего коммунисты, а эта белогвардейская сволочь - прежде всего, буржуи.

Было над чем смеяться, второй раз в жизни захватив портфель неуловимого офицера.

Но вид у Антикайнена был очень недовольный.
- Улизнули. Ильмаринен и несколько штабистов удрали в лес, и в лесу же рассеялось около двух сотен лахтарей.
- Но мы победили! - вставил вошедший за начальником Лейно.
- Да, но мы могли разгромить, уничтожить головку, если бы успели перехватить дорогу на Барыш-наволок и не нервничали так, что обыкновенный колокольный праздничный благовест показался нам тревожным набатом.

Я взглянул в окно: пленные, захваченные моим отделением, пригнанные Тойво, уже стояли у дома штаба.
По улице наши конвоиры подгоняли еще пленных.

Антикайнен и Лейно вышли на улицу, поэтому вошедшая в комнату женщина - по-видимому, хозяйка - обратилась прямо ко мне.

- Господин красный командир, майор Ильмаринен очень любил гороховый суп и мне на сегодняшнее утро был заказан хороший гороховый суп с ветчиной. Суп уже готов, прикажете подавать?

- Подавай сюда через десять минут все, что приготовила, - приказал я и, отдавая такое неожиданное приказание, почувствовал одуряющие приступы волчьего аппетита, и ноздри мои защекотал чудеснейший аромат крепкого горохового горячего супа со свининой.

Я мог бы сам съесть за один присест десять обедов майора Ильмаринена с обедами штабс-капитана Верховского в придачу. Но тут мое внимание привлекли какие-то странные шорохи под полом.

Я прервал свои гастрономические мечтания и стал прислушиваться. Под полом шептались и кто-то шевелился.
Я стал прислушиваться внимательнее.
Трофейный маузер горел у меня в руке.

Это спрятались лахтари, не иначе, и я, приподняв крышку люка в полу, выстрелил вниз в темноту. Оттуда в ответ послышался громкий вскрик и затем стоны, приглушенные стуком хлопнувшей на место крышки.

Шопот на время замолк.

Может быть, сейчас они сжигают ценнейшие документы, готовясь взорвать нас, находящихся в этой комнате?.. Но тут, к моему удивлению, крышка люка чуть заметно зашевелилась и затем стала приподниматься.

Я приготовил маузер.
В валенке терся о кожу браунинг.
«Натереть ногу браунингом - это было бы оригинально»,- подумал я.

Крышка приподнималась снизу не руками, а какой-то странной деревяшкой, похожей на ножку стола.

Как только приподнялся немного люк, из-под пола женский голос стал выкликать неимовернейшие проклятия:
- Чтоб это было последнее утро для вас, лахтари, чтобы корка хлеба стала у вас поперек горла, проклятые лахтари! Идите вниз, убейте меня, старую женщину, за правду мою. Я вас не боюсь, проклятые лахтари.

Люк был почти совсем открыт.

- Не бранись так, женщина!- крикнул я вниз. - Лахтари в Кимасе сегодня были, действительно, последнее утро! Сейчас здесь красные.

Крышка, сразу захлопнулась, и шопот под полом перешел в громкий разговор, выкрики.
- Не стреляйте в нас, мы красные!
- Мы были взяты в плен лахтарями!
- Ладно, - крикнул я. - Сколько вас?
- Тринадцать...
- Вылезайте по очереди! Но если солгали, ни один не выйдет живым.

Крышка снова заколыхалась и приподнялась.

Я отшвырнул ее в сторону с силой.
Первым вылез пожилой человек. Вместо левой, ноги у него была деревяшка, та самая, которой он приподнял крышку люка и которая показалась мне полминуты назад ножкой стола.

Этого человека мы всем отрядом прозвали Пуялко, что в переводе на русский язык означает «деревянная нога».

Несмотря на то, что у него не хватало одной ноги, Пуялко был еще крепким мужчиной и замечательным шутником, его прибаутки смешили и забавляли весь батальон.

И даже в ту минуту, когда он вылез из люка, он не мог удержаться от прибауток.

- Из того, что я потерял ногу на постройке Мурманки в 1916 году от оброненного рельса, из этого еще не следует, что я должен погибнуть от руки своих же красных в самом начале 1922 года! - недовольно ворчал он.

Затем из люка вышла совсем растрепанная, седая старуха. Ей было не меньше шестидесяти лет, и уцелела она, если судить по ее речи, со времен Калевалы. Ленрот мог бы много интересных песен записать с ее голоса.
Ее проклятия из люка я, во всяком случае, записал.

Она была приговорена к смерти через расстрел, как и все освобожденные нами товарищи. Казнь должна была состояться на следующий день на рассвете, после праздника. Наше появление пришлось, поэтому как нельзя более кстати. Вина старухи заключалась в том, что она спрятала у себя тяжело раненного красноармейца из погранохраны. Она почти выходила его, когда местным кулаком Петровым был сделан на нее донос, и ее вместе с выздоравливающим красноармейцем бросили в этот погреб, темный и холодный.

Пограничник заболел здесь и находился при смерти.

- Впрочем, все мы здесь были при смерти. А Исотала вечером спустился к нам и сказал: «После праздника все до единого будете списаны в расход, а то еще нянчиться с вами! Лишние рты, да и часовых на вас изводить надо»,- рассказал третий, вылезая из люка.

Всех освобожденных было тринадцать человек. Они были голодны, как черти в великий пост.
Как мне описать радость их освобождения, их счастье увидеть, наконец, сияние солнечного зимнего приполярного утра в крепко натопленной комнате?

Комната штаба была уже полна курсантами.

Последним вылез до смерти перепуганный лахтарь-часовой, которому было поручено сторожить пленных...
Услышав выстрелы, он так перепугался, что пробрался в подвал к арестованным и спрятался среди них.

Это был мобилизованный лахтарями местный крестьянин.
- Вот твой шлем, Матти, - сказал товарищ Яскелайнен. - Я подобрал его на льду озера. Лахтари устроили в нем вентиляцию. Антикайнен требует тебя к себе.

Я вышел.

На крыльце начальник отдавал очередные, приказания. Через два-три часа мы должны будем покинуть деревню.

- Вблизи есть крупные неприятельские отряды, - сказал он мне, - но мы здесь уничтожим все их боевые припасы, центральную питательную базу их фронта. Мы захватили четырнадцать подвод с лошадьми. Все, что можно погрузить на эти подводы, мы должны погрузить, остальное должно быть уничтожено дотла. Поручаю это дело тебе, Матти, с твоим взводом.

Мы пошли по деревне. Почти все склады находились в сараях, выстроенных наново, и в старых вокруг здания штаба. Под штаб было занято лучшее здание деревни - школа.

Я не буду долго описывать захваченных нами трофеев. На складах было: больше полумиллиона отличных боевых патронов; тридцать смазанных винтовок (кроме отнятых у пленных); несколько тяжелых пулеметов и автоматов; несколько полевых аптек с амбулаторными принадлежностями; триста снарядов калибра пушки Маклена. Целый сарай был завален обмундированием, валенками, полушубками, теплым бельем, меховыми шапками.

Огромные помещения были завалены шпиком, мешками с крупой, солониной, консервами. Несколько ящиков с коньяком и залежи муки.
Кроме больших обычных мешков с крупчаткой, какие можно найти в любом лабазе, были еще маленькие мешочки-пудовички, и к каждому такому пудовичку привязана была деревянная дощечка, на которой было обозначено полностью имя дарителя, благодетельствующего армию «восставшего карельского народа».

- Здорово много жратвы! - обрадовался Тойво.

- Не так много в сравнении с обещанными лахтарями семью миллионами килограммов,- процедил Лейно.

Наши ребята укладывали, что было нужно и возможно уложить, на трофейный захваченный обоз.

«Обезьянки» за плечами с припасами и патронами снова потяжелели, и вид у всех стал веселее.
То, что нельзя было захватить с собой, мы обливали керосином, заваливали сухой соломой и подносили к ней зажженные спички.

Очень жалко было уничтожать такое невероятное богатство.

Склад артзапасов можно было зажечь только при самом отходе, как и штаб.
Повторяю, очень жалко было сжигать все это несметное добро, но иначе нельзя было посту пить. Рассчитывать, что мы, усталые, можем удержать за собою деревню, не подготовленную к осаде (в течение минимум десяти дней, пока подойдут наши отряды), против свежих сил, во много раз превосходящего противника, нечего было и думать.

Если же, разгромив штаб, мы уходим, то опять же у нас был прямой приказ уничтожить тыловые базы неприятеля.
Все захваченные патроны (как потом ни отнекивалось правительство Ритавури) были обернуты в синюю плотную бумагу, и на каждой обертке стояла - это я тоже могу подтвердить документально (я захватил одну из них с собой) -совершенно отчетливо марка патронной фабрики Рихимяки.

Пожар начался.

Легкие языки пламени заструились, как бы играя в пятнашки один за другим. Времени наблюдать это зрелище у нас не было.

Я вернулся в здание штаба. Папки были сложены одна на другую, бумаги складывались стопками и окружались сухой соломой.
Адъютант сидел за пустым столом в переполненном помещении и спокойно, как будто не было ни бессонных суток, ни отчаянного боя, выводил в дневнике отряда:

«Захвачено 42 пленных, освобождено-13. Белых убито 5 человек, из них двое - финские офицеры, что установлено по документам, найденным у них. У нас два товарища легко ранены. Запасов захвачено...»

Тут он обратился ко мне. Я в точности отрапортовал о проделанном мною обследовании, и цифры, сообщенные мною, были вписаны в дневник отряда. Дальше Илки продолжал: «К сожалению, сам майор Ильмаринен с другими руководителями бандитского восстания избежали достойной кары, уйдя на лыжах в лес».

Он прервал свою запись.

- А жеребца ильмариненского мы все-таки захватили, Матти!
Посреди комнаты ребята черпали из большого котла гороховый суп, самый ароматный из всех, какие я только хлебал. Суп, приготовленный для Ильмаринен а и его штабистов!

Здесь же смешил ребят прибаутками, пристукивая своей деревяшкой, неутомимый Пуялко:
- Ильмаринен меня спрашивает: «Ага, и ты, калека, прибыл?»- Прибыл, коль привели, - отвечаю я ему.

Я снял валенок, вытащил зацепившийся за штанину браунинг и деревянную ложку и принялся вместе со всеми хлебать суп. С каждой горячей ложкой входили в меня полное удовлетворение, спокойствие и дремота.

Полный желудок заставлял мечтать о спокойном сне, о полном отдыхе.

Полногрудая сторожиха школы, та самая, что приготовила эту райскую гороховую похлебку, стоя около котла, бубнила:

- Командир их партизанского отряда еще вчера вечером показал мне пузырек и сказал: «Здесь у меня смертельный яд. Я в плен к красным попасть не могу. В случае чего - глоток... Но, - говорит, - за двести верст отсюда ни одного красного нет». И вдруг...
- Нас здесь, милая, пятьсот человек, мы уходим дальше, а за нами идут несколько тысяч таких же, - как бы нечаянно процедил сквозь зубы Лейно.
- И все такие небритые? - смеясь, переспросила женщина.
- Нет, они сами любого отбреют!

В эту секунду в сенях раздался громкий смех успевшего уже отобедать Тойво. Дверь распахнулась, и в комнату, сопровождаемые Тойво, вошли два лахтаря. Лица их были синие от холода, зубы отбивали барабанную дробь тревоги, полуспущенные ватные шаровары открывали оголенные, неприглядные и тоже посиневшие от мороза зады.

- Представьте себе, ребята, - грохотал Тойво, - захотелось мне в уборную, сразу, как мы захватили деревню, - еще до гороховой похлебки.

Ну, сунулся я в заднюю скворешню, чорт дери,- заперта! Думаю - переждать надо. Через десять минут опять дернул - закрыто изнутри. У кого, думаю, такой запор может быть? Ну, вместе с ребятами гороху отведал... И снова стучу - закрыто. Ах, так? Я как рванул дверь с петель, а там, смотрю, со спущенными брюками эта пара милейшая заседает и заседает уже не меньше часа. Отсидеться думали. Нет, голубчики, номер не прошел. Они вначале меня даже за полоумного приняли, залопотали: «Мы... мы... красные, от белых здесь отсиживаемся». Как же, отсиделись голубчики!

Товарищ адъютант перечеркнул в своем дневнике цифру 42 и, вместо перечеркнутого, написал: 44.

Смех продолжал разбирать переполнивших комнаты курсантов, и, если бы не усталость и стон умирающего товарища, освобожденного пограничника безудержная радость не знала бы границ. К тому же успевший наесться Пуялко без удержу сыпал прибаутками.

- Мы доставим наши трофеи, пленных и освобожденных в наши части, они должны быть сейчас где-нибудь между Конец-островом и Реболами,- сказал Антикайнен и отдал приказание об отходе.

Склады уже превратились в пылающие факелы, здание штаба захватывало огнем. Языки пламени играли на бревенчатых стенах, бегали, как детвора, играющая в горелки.

Отряд начал строиться. Передовые уже вышли.

Строили пеших пленных по четыре человека в шеренге.

Пуялко суетился больше других.

Он подскочил к Антикайнену:
- Товарищ начальник, что прикажешь мне делать? Для моей деревяшки ни одна лыжина
еще не присобачена, а летать я не умею. Снова, что ли, мне в подвал садиться да лахтарей поджидать?
- Не тарахти, Пуялко, - сурово ответил занятый командир. - Седлай себе ильмариненского жеребца и катись на нем на здоровье.
Так решен был вопрос о коне Ильмаринена.

Окончу рассказ об этой великолепной лошади сейчас же. Ее потом доставили в Петрозаводск, оттуда в Ленинград. И еще в прошлом году, когда я в служебной командировке проезжал Ленинград, меня затянули ребята на бега. Там, правда, уже не в прежней сияющей красоте, но все еще отличный по всем статьям, на ипподроме бегал этот конь.

Одноногий Пуялко верхом на белом жеребце - гораздо более белом, чем наши уже загрязнившиеся балахоны - сам напоминал какую-то веселую прибаутку.

Приказ отдан. Мы выходим.

Но как только мы вышли - началась метель.

- Отлично, отлично, - тер свои отмерзшие щеки товарищ Антикайнен. - Во-первых, раздует пожар, во-вторых, заметет наши следы. Вперед!
Снова входили передовики в густой, замороженный, обледенелый лес. За ними шли военнопленные, за военнопленными - основные силы отряда, за отрядом - предводительствуемые Пуялко-всадником освобожденные из плена товарищи.

- Давай закурим, Ильмаринен! - шутя кричит, обращаясь к Пуялко, Антикайнен.

Старуха шла со всеми вместе - она даже обиделась, когда ей предложили место в санях.

- Слава богу, не раненая я еще! Чтоб своим в тягость быть!

За освобожденными шло четырнадцать груженых подвод, за подводами - мой (на этот раз арьергардный) взвод.

Шли мы в начинающем бушевать буране несравненно медленнее, чем когда бы то ни было раньше.

Лошади не могли бы итти с обычной нашей скоростью, и сами мы сейчас были нагружены больше, чем раньше, и устали тоже отчаянно. Нас качала усталость, убаюкивала, неожиданными кочками подкатывалась под лыжи, неожиданной остротой колола нагруженные плечи и склеивала веки. И ко всему этому встречный ветер мелкими, острыми, частыми снежинками швырялся в лицо курсантам.

Впрочем, это было очень хорошо: иначе мы заснули бы.

С вершины склона я оглянулся: сквозь снег метели видно было яркое пламя горевших складов.
Я посмотрел на часы: было около двенадцати.

Не прошло еще четырех часов, как я отдавал приказ своему отделению скатываться вниз; не прошло еще полных четырех часов с той минуты, как мы услышали отдаленное пение петухов в деревне. Это были самые наполненные часы моей жизни, и я не знаю, так ли я это полно описал, как пережил тогда.

Штаба неприятельского фронта нет! Какое бешеное счастье: базы белого фронта нет!

Здесь мы отплатили за поражение под Таммерфорсом, за поражение под Выборгом. Так же мы уничтожим все штабы армий, которые посмеют обрушиться на наше отечество, Союз советских социалистических республик.

Я шел в арьергарде. Мы снова вступили в лес, и здесь один человек догнал наш отряд. Он тоже бежал на лыжах и вспотел.

- Разрешите мне уйти с вами, - сказал он, тяжело дыша. - Меня выбрали по настоянию Ильмаринена в Карельское учредительное собрание, но я теперь окончательно знаю, что я не пойду с лахтарями. Они пугали нас, что красные пришлют сюда китайские части, жестокие китайские части, чтобы растерзать карелов, и пришли вы, самые чистые финны из всех, которых я видел. Я стою за Карелию, а не за то, чтобы Финляндия съела нас.

- Мне некогда расхлебывать политическую кашу в твоей голове. Иди вперед к командиру!

Я дал ему в провожатые Лейно.

Он шел. Мы продвигались с быстротой не больше пяти километров в час; против метели быстрее итти, пожалуй, никак не могли.
Часа через полтора после отхода, уже продираясь через чащу, мы услышали гул отдаленного грома, повторенный троекратно.
Это взрывались артиллерийские припасы.

Пройдя километров пятнадцать, мы совершенно выбились из сил, и, несмотря на то, что мы продвигались против бури медленно, пот снова стал пробираться через одежду, чтобы затем оледенеть на ветру. Поэтому команду об остановке на большой привал те из нас, которые еще были в состоянии как-то реагировать, приняли как спасительную весть.

Ветер усилился. Если б я был моряком, я точно определил бы, скольких баллов он достигал, но тогда мы не думали об этом. Многие из курсантов засыпали, стоя на лыжах, упершись грудью в палки. Другие стали строить ракотулет, заставляя и пленных принять участие в этой работе.

Пуялко суетился около своего коня, оберегая его, ухаживая за ним, как редкая нянька ухаживает за своим воспитанником.
Сумерки пришли раньше, чем всегда.
Буран наметал сугробы у подвод, у пней.

Ракотулет на этот раз устраивать было труднее, чем когда-либо. Но все же, раньше чем наступил вечер, весь отряд, заносимый снежным потоком, спал, поочередно подставляя огню ракотулетов спины, бока и груди.

Мне кажется, даже бурану трудно было заглушить свист дыхания утомленного отряда. Труднее всего, конечно, было сторожевым.

Сменялись часовые каждый час, потому что никто не мог за себя поручиться, что простоит больше и не заснет.

Это был наш самый больший привал за весь поход, и никто из нас в тот вечер и в ту ночь не подозревал, какой опасности мы подвергались.

Часа через три-четыре после того, как мы оставили Кимас-озеро, вернулись, привлеченные заревом пожара и грохотом взрывов, недавно вышедшие на фронт две роты лахтарей, - до четырехсот человек лыжников. Это были свежие еще, не утомленные бойцы, и они отлично знали, что наш отряд не успел далеко уйти и даже самый сильный ветер не успел еще замести снегом след нашего отряда с громоздким обозом. Почему-то они не пошли за нами (тогда бы большая часть ребят, наверно, была перебита), но, увидев горящий штаб и склады и не найдя даже следов Ильмаринена, поспешно отошли к финской границе.

Разумеется, все это мы узнали гораздо позже. А в ту ночь отдыхали, забыв обо всем, и последнее, что я помню в тот день, это густой пар - дыхание обозной лошади, - подымающийся к вершинам сосен, и шипение тающего от жара ракотулета снега.

Продолжение читать здесь

ПАДЕНИЕ КИМАС-ОЗЕРА