Читать часть 2

Но вернемся к фронтовикам. В деревне, вернувшись с войны, столкнулись они с разрухой, нищетой, падением нравов.

Конечно, они радовались, что выжили на войне. Но у многих была потеряна воля к жизни. Молодые выживали, старики доживали, мечтая лишь об одном - как прокормить семью. К тому же многие недавние фронтовики принесли на малую родину не только радость победы, надежду на светлое будущее, а и привычку заливать эту радость, как и горе, хмельными напитками. Сужу об этом по поведению своих корбангских земляков. Из чего только не умудрялись они изготавливать самогон! В ход шли ржаная мука и свекла, гнилая картошка и даже опилки в смеси с этим сырьем. «Гнали» зелье не особенно таясь, хоть за это дело можно было угодить и за решетку. Напившись, выплескивали накопившуюся злость на ни в чем не повинных людей и друг на друга. Драки в дни религиозных праздников, а их в те годы справляли в деревнях охотно, выливались в массовые потасовки. Редкий праздник обходился без жертв. И так продолжалось до шестидесятых годов, когда сюда из города на усмирение драчунов стали заранее приезжать усиленные наряды милиции.

Тогда-то и появились в деревне, до войны практически не знавшей самогона, первые запойные пьяницы. На старших стали равняться молодые парни. Во время застолий не считалось грехом налить стаканчик-другой и моим молодым сверстникам, едва успевшим закончить школу-семилетку. Где уж тут думать о здоровье. И я теперь не удивляюсь, узнав, что спился тот или иной мой школьный товарищ, оставшийся жить в деревне. Сейчас это зло на селе еще более помолодело. В запой уходят совсем еще молодые мужики и парни, чему, думается, в немалой степени способствует и острая безработица в сельской местности.

К сожалению, сия беда не миновала и некоторых моих родственников. Спился не только муж сестры. Привычку к хмельному перенял их сын Александр, из-за злоупотребления спиртным не доживший и до сорока лет. Ни тот, ни другой при жизни не считал себя алкоголиком.

Были они работящими мужиками, как, впрочем, и все куреевские парни. Да вот характером оказались слабоваты. Мне до сих пор жаль их, а также Валентина Сизова, Леньку Дианова, друга детства Николая Катышева и других односельчан, не сумевших вовремя отказаться от пагубной привычки. А ведь каждый из них в юности подавал большие надежды. Катышев, например, даже выучился на летчика, освоил несколько типов самолетов. Погорел на выпивке. И когда его отстранили от полетов, ударился в пьянство, которое и довело его до могилы.

* * *

Интересным человеком был Ленька Дианов, больше известный в округе по прозвищу Бачагов. Выучившись на тракториста, он устроился на работу в местный лесхоз. И так увлекся делом, что большую часть года стал проводить на природе. На обустройство личной жизни времени не хватало. Он так и не женился к сорока годам, когда нелепый случай прервал его жизнь.

Заядлый рыбак и охотник, Ленька был в каком-то смысле практическим философом, которые видят жизнь самым безмятежным образом: работать, когда нужно, спать, когда можно. Окрестные леса вряд ли кто из корбаков знал лучше его. И стал он незаменимым проводником для чиновников, приезжавших из районного и областного центров в наши леса поохотиться на глухарей, лосей и медведей, попытать удачи на рыбалке в глубоких заводях Двиницы и ее притоках. Гости, как верно подмечено в известном фильме об охоте по-русски, приезжали с солидным запасом хмельного. Угощали и Леху, который умел не только крепко выпить, не захмелев, но и красиво рассказывать о случавшихся с ним лесных приключениях. А их у него было множество.

Как-то по осени, когда вода в нашей реке «процвела» и стала прозрачной, он пригласил меня порыбачить с острогой. Я много слышал об этой ночной рыбалке, но ни разу до этого не бывал на ней. Интересно было проверить ее на себе.

Поздно вечером, когда сгустилась темнота, мы пришли на реку. В Лехиной лодке уже стояло ведро с намоченными в солярке тряпками. На носу лодки был укреплен шест, заканчивавшийся металлической сеткой в виде рыбацкого подсачника. Ленька бросил в него одну из тряпок и поджег ее. На воде от горящей тряпки образовалось довольно яркое пятно, в котором четко просматривалось речное дно. Когда же отплыли от берега, в этом свете появилась крупная щука. Она стояла, даже не шелохнувшись при нашем приближении. Леха метнул острогу, и рыбина оказалась в лодке.

Так, останавливаясь лишь при виде крупной рыбы, доплыли мы вверх по течению до деревни Косиково. Справа от нас начиналось торфяное болото, окаймленное сосняком. Впереди на берегу обозначилось какое-то белое пятно. Леха, увидев его, похоже, испугался. Я решил, что там, на берегу, в засаде сидят инспекторы рыбоохраны, которые могут задержать нас за этот запрещенный правилами вид рыболовства. Но причиной Лехиного страха оказалось другое.

Несколько лет назад на этом же месте и при таких же обстоятельствах он, увидев такое пятно, решил проверить, кто же там затаился.

- Когда, причалив к берегу, я пошел на свет, то увидел там женщину, - рассказал он. - Подхожу ближе, а та удаляется. Интересно мне, с чего бы это средь ночи быть здесь женщине, да еще и в белом одеянии. Иду за ней. А она близко не подпускает. Так и водила меня по торфяному болоту до рассвета, пока, обессилев, не свалился среди кочек... Ты знаешь, я ничего в лесу не боюсь, а тут меня страх взял.

Вспомнил, что и в старину, говорили старики, эта женщина-призрак в белом водила случайных ночных посетителей болота. С той памятной встречи опасаюсь теперь выходить здесь на берег...

Улов у нас был уже неплохой, и мы, развернувшись, поплыли к дому. Признаться, и у меня тогда в душе зародился страх перед той таинственной незнакомкой. И хоть знал, что в соснячке по краю болота всегда растут любимые мною рыжики, так ни разу и не сходил за ними сюда. А Лехины рассказы о других его приключениях, записанные мною в разные годы, пылятся на чердаке моего деревенского дома.

* * *

Не только в Курье, а и в других деревнях парни часто женились на девушках из своего села. Там же и оставались жить молодые семьи.

Поэтому-то в них столь много однофамильцев. Чтобы различать их, сами жители придумывали для них прозвища. Если они соответствовали характеру человека, то приживались надолго.

Моего деда, например, за глаза называли Плетненок. Тетка моя Ираида Васильевна, родившаяся в Курье задолго до революции, говорила мне, что это прозвище получил он от односельчан за то, что деревенский забор упорно называл по-казацки плетнем. Когда дед стал плохо видеть и не мог помогать по хозяйству, ему поручили опекать нас с сестрой. Целыми днями рассказывал он нам сказки, самим же и выдуманные. А были они действительно интересными. Мы готовы были слушать их без конца. Но дед умер перед самой войной, когда мне исполнилось четыре года. Без его сказок стало скучно сидеть дома, и мы сильно переживали его уход. Повзрослев и став профессиональным журналистом, в память о нем я взял псевдоним В. Плетнёв.

Дед не обижался, слыша, как его за глаза называют односельчане. Был он мудрым человеком, неравнодушным к чужому горю - старался помочь нуждающимся, чем мог. За это его уважали в деревне, чего не скажешь о другом куреевском старике, прозванном Бомбушкой.

Настоящая его фамилия Лобачев. В первые годы советской власти он был не избран, а назначен властями Корбанги председателем местного комитета бедноты, по сути - управляющим жизнью деревни. Бедняк он был настоящий. Его изба - самая нищенская, поскольку хозяин не утруждал себя заботой ни о ней, ни о благополучии семьи. Характер же имел, прямо скажем, мерзкий. Навредить тому, кто лучше живет, для него было в радость. Трудиться же в поте лица и с душой, как эти люди, не хотел. Примазавшись к новой власти, Бомбушка так и не отлип от нее до самой старости. Хотя, вернее сказать, пока власть от услуг его не отказалась.

Запомнилась мне история, случившаяся в голодном сорок седьмом году. Наш погреб, где хранился оставленный на семена картофель, кто-то взломал и почти весь наш запас его похитил. Следы на снегу, а дело было весной, привели мою мать к дому Бомбушки.

- Что же ты, злодей, наделал?! - спросила его мать. - Ведь у сирот, у фронтовика последний запас отнял...

- Ты за своего погибшего мужика от государства пособие получаешь, так выкрутишься. А мне что - с голоду подыхать? - отрезал тот.

Пришлось тогда нам с мамой оставшиеся картофелины резать на части, оставляя в них по ростку. Так и посадили на приусадебном участке.
Земля-матушка заступилась за солдатку. Урожай получился хороший. А воришку постигла заслуженная кара: он вскоре то ли замерз, то ли угорел в своей избе. Нашли его в ней уже окоченевшим.

Несколько лет назад, собирая в Вологодском областном архиве данные о своих предках, нашел я любопытный документ, касающийся этого человека. В сообщении Кадниковского уездного рекрутского присутствия за 1914 год говорилось, что «призывник деревни Курья Николай Иванович Лобачев за отказ явиться на призывной пункт, подвергнут аресту и тюремному заключению на 4 месяца». Вот этой «заслугой» и козырял он перед земляками, когда власть в стране перешла к большевикам. Выставлял себя этаким идейным борцом против самодержавия.

И это на первых порах действовало на новую волостную власть.

* * *

Про таких, как наш Бомбушка, в народе сложена меткая поговорка: «Одна паршивая овца все стадо портит». К счастью, в Курье этого не случилось. Все мои земляки старших, уже ушедших, поколений жили, следуя сложившемуся веками правилу - упорно трудиться на земле, помогать друг другу в беде. Это особенно ярко проявилось в суровые годы Великой Отечественной войны. Мужиков, ушедших на фронт, на тяжелых колхозных работах заменили женщины и подростки, многие из которых пошли работать в 12-13 лет. Но самое трудное дело взяли на себя наши матери. Пахали, сеяли, собирали урожай, спасали от бескормицы колхозный скот. Умудрялись выкраивать время, чтобы обуть и одеть своих детей. Это их - Александру Сизову, мою маму Анну Белоусову, Анну Григанову, Марусю Боровикову и тысячи других подобных им тружениц тыла имела в виду вологодская поэтесса Татьяна Ульянова, посвятившая им такие вот проникновенные строки своего стихотворения:

Наши матери тем и жили,

Что по-братски горе делили.

Знали беды, нужду, утраты,

Были стойкими, как солдаты...

Но за это наград не просят,

А по-прежнему сеют, косят!

Должен сказать, что выше упомянутые женщины награду все же получили - медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.». Мамина медаль хранится в нашей семье.

* * *

Мать моя Анна Евстафьевна родилась в деревне Кощеево в семье крепкого середняка Евстафия Христофоровича Кубарева. Кроме нее в семье были два старших брата - Алексей и Василий, погибший в годы Великой Отечественной войны, и младшая сестра
Надежда, выучившаяся на педагога и многие годы работавшая учительницей в Усть-Кубенском районе. Там она вышла замуж, родила дочь.

Муж ее - Алексей - погиб на фронте. Братья и сестры крепко дружили, стараясь всегда помогать друг другу. Помогли они и маме, когда та, вопреки воле родителей, вышла замуж за куреевского парня Сергея Белоусова, которого очень любила. Только недолгим было ее семейное счастье. Отца моего в 1937 году по ложному обвинению во вредительстве колхозу (якобы он поджег колхозную конюшню) арестовали.

Истинного поджигателя вскоре удалось найти, отца освободили. Но в колхоз он не вернулся - устроился на работу десятником в местном леспромхозе. Оттуда ушел и на войну. В 1942 году был тяжело ранен и оказался в одном из вологодских госпиталей, где и скончался от ран. Могилу его мне удалось разыскать в 1958 году на Введенском кладбище Вологды.

Лишь недавно от одной из старейших родственниц матери, ныне проживающей в Мурманске, узнал, что родители мамы в отместку за самовольство лишили ее приданого. Однако в новой семье ее приняли с радостью. Свекровь ласково называла ее Аннушкой. Да и свекру пришлась по душе. А вот старшему уже женатому и жившему в отцовском доме брату отца Александру невестка не приглянулась. Дед вскоре отселил его вместе с семьей в другой купленный им дом. Дядя Саша разобиделся на него, а еще больше - на младшего брата Сергея, который стал полноправным наследником большого дедовского хозяйства, на которое дядя очень рассчитывал. Свою обиду он почему-то перенес на мою мать.

Был он человеком незаурядным. Умел и валенки скатать, и сапоги сшить, знал кузнецкое, плотницкое и столярное ремесло. Мог бы только на заказах односельчан жить безбедно, да сильно капризничал, оговаривая условия предстоящей работы. Людям это не нравилось, и они находили подрядчика в других деревнях. Матери же моей и вовсе отказывал в помощи, когда не стало моего отца. Она не раз предлагала ему поменяться домами, поскольку одной ей тяжело было содержать большой дедовский дом. Но понапрасну.

Тяжелый дядин характер первым не выдержал старший его сын Александр, рано покинувший малую родину и поселившийся в Соколе. За ним последовала сестра Павла. Там встретила любимого человека - Флавия Субботина, с которым и связала свою судьбу на всю жизнь.

Средний сын, Николай, женившись, стал жить отдельно. И только младший - Василий долго оставался в отцовском доме. После смерти жены дядя Саша переехал в соседнюю деревню Куваево, женившись на вдове давнего своего товарища, но вскоре тяжело заболел и умер.

По-настоящему родственные отношения у нас сложились с семьями Павлы и Николая. Они всегда приходили на помощь моей маме, когда та оставалась в деревне одна. Жаль, что и Николай, и его жена Александра померли, не дожив даже до пенсионного возраста. Их единственная дочь Нина, выучившаяся на фельдшера, живет в Шексне. Долго она не решалась продать родительский дом, но пришлось.

Сейчас в нем живут пенсионеры из Вологды Люба и Виталий Сидоровы, с которыми у нас с супругой тоже сложились теплые дружеские отношения.

* * *

С родительским моим домом связана еще одна любопытная история.

Дед мой по отцовской линии по местным меркам считался мужиком состоятельным. Он имел несколько лошадей и коров, держал овец и на пару с одним из односельчан владел маслобойней. Мудрый и дальновидный, он еще до начала коллективизации избавился от маслобойни, а домашний скот поделил между сыновьями и дочерьми. Опустевший двор стал быстро ветшать. Отец, после смерти деда ставший полновластным хозяином большого дома, решил перестроить его, убрав ставшие лишними пристройки. Уже была разобрана хозяйственная часть дома, когда началась война. Отцу пришлось срочно свертывать задуманные работы. Из старых бревен с помощью соседей соорудил временную пристройку к жилой части дома, по - местному - сарай. Досок на крышу не хватило, поэтому покрыли ее соломой. В таком незаконченном виде и простоял дом до шестидесятых годов, пока мать не накопила средств на ремонт крыши.

В деревне после смерти деда судачили, будто в его доме остался какой-то тайник. Отчасти эта молва подтвердилась во время затеянной отцом перестройки. Когда разбирали чулан, из оборудованного в нем тайника выпал большой сверток. В нем оказалась толстая пачка бумажных денег - царских и «керенок» временного правительства. Последние удивили нас, малышей: купюры были даже неразрезанные - по десятку, а, может, и больше, в каждой ленте. Их было много. Мать потом ими оклеила одну из стен избы. Были в тайнике и медные монеты царской чеканки. Сохранить их, к сожалению, не удалось.

Думаю, не один мой дед сохранял тогда эти атрибуты прежней власти, надеясь на ее возвращение. В деревнях нашей волости было немало таких, как он, зажиточных мужиков из сословия свободных землепашцев, которые стали бельмом на глазах у немногочисленных в здешних краях помещиков, поскольку оказывали серьезное влияние на крестьян всей округи. Не потому ли и возникала меж ними вражда, порой выливавшаяся в жестокие драки. От имений помещиков в Корбанге не осталось и следа, а дома, построенные свободными землепашцами, и сегодня можно встретить в наших деревнях. Крепко держались тогда за землю крестьяне. Дома строили на века, веря, что их дети, внуки и правнуки не дадут захиреть не только им, а и полям, отвоеванным предками у глухих вологодских лесов. Однако жизнь распорядилась по-своему.

Деревня - крохотная частица гигантского механизма под названием государство. Начнет увядать одна - «болезнь» ее в масштабах страны пройдет незаметно. Но ежели эта беда постигнет не одну, а тысячи российских деревень?

Увы, власть предержащие прозевали ее еще в довоенное время, начав бездумную коллективизацию. Нарушив вековой уклад жизни села, власти не сумели найти полноценную ему замену. От земли оторвали лучших ее работников. И началось разложение села. Хрущевские реформы лишь ускорили этот процесс. Малые, но жизнеспособные деревни, признанные властями неперспективными, стали умирать одна за другой. Только в нашей местности за последние полвека исчезли более десяти таких деревень. И вот результат: оскудела земля корбангская не только хорошими мужиками, пахарями и кузнецами, а и молодыми людьми. Зарастают дикой травой недавно еще плодородные пашни, а на лугах, подступая вплотную к деревням, одна за другой появляются ольхово-ивовые рощи. А чему удивляться?

Природа не терпит пустоты...

* * *

Последней коренной жительницей Курьи, сохранившей верность ей до самой смерти, была дочь Павла Сизова - Антонина. Даже смертельно больная, зная, что обречена, она оставалась зимовать в своем доме. В нем и умерла. Чуткая к чужому горю, Антонина Павловна оставила о себе добрую память. Неудивительно, что проводить ее в последний путь пришли десятки жителей окрестных деревень. Таким же отзывчивым запомнился и ее муж Александр Дианов. Он был глуховат с детства, поэтому в армию его не взяли.

В войну подростком трудился в колхозе наравне со взрослыми. И после, пока была сила, помогал сельчанам, как мог. Мне, например, помог в ремонте отцовского дома. За работу, хоть я и предлагал, денег не взял. Говорил, в соседском деле это не принято. А ведь и сам жил небогато.

Родительский дом Диановых, сильно сдавший в последние годы, восстанавливают сейчас дети и внуки. С весны до поздней осени кипит в нем жизнь. Сюда съезжаются не только те из них, кто живет поблизости, в корбангских деревнях, а и из городов, куда часть из них переселилась еще при живых стариках. Уйдя на пенсию, в Курью с женой приехал зять Антонины Александр Катышев. Бывший боцман одного из судов Северного морского пароходства за лето сумел практически в одиночку отремонтировать жилую часть полуразвалившегося от старости дома Павла Сизова. Заменил нижние венцы строения, выровнял покосившийся сруб, заменил пол. Успел даже разбить небольшой огородик, где вырастил картошку, морковь и лук. Теперь в доме можно уже жить в летнюю пору.

К сожалению, не сохранился дом моего лучшего друга детства Сергея Тихомирова. Он сгорел. После переезда Сергея в другую деревню, хозяйничал в нем его брат Василий. И того и другого уже нет в живых. Но в Корбанге остаются их дети, сохранившие верность малой своей родине.

* * *

Задумав найти истоки, откуда пошел наш род, я и не предполагал, что придется писать историю всей деревни. Ибо личное в этом деле так тесно переплетается с ее историей, с судьбами отдельных людей, ее населяющих, что одно без другого не представляется целым. Теперь уверен: историю нужно открывать через свои семейные предания, домашние архивы, через свою родословную, наконец - через прошлое отчей земли. Тогда она видится живой, близкой, очеловеченной. Кажется, так - за точность не ручаюсь - в свое время говорил об этом известный российский писатель Валерий Дементьев.

Многое могли бы рассказать о прошлом пожившие в царское время и при советской власти старики, но их в Курье да и в других корбангских деревнях не осталось. Дома, построенные нашими дедами еще при царе, не износились до сих пор, а вот хозяева их давно уж ушли в мир иной. Быстро редеют ряды и людей моего - предвоенного - поколения. Вот прошелся я мысленно по Курье, вспомнил друзей-товарищей, их и своих матерей и отцов, и ужаснулся: как же мало знаю о них!

Думаю, что многие из нас, представителей нынешнего старшего поколения, испытывают чувство вины перед оставленной деревней. Ведь мечталось же нам о том, что мы-то уж сделаем все, чтобы людям жилось здесь лучше. Да жизнь по-своему распорядилась и нашей судьбой.

Посланные родителями учиться, как делать новую жизнь села, мало кто из нас возвращался на малую родину. Не зря говорят, рыба ищет где глубже, а человек - где лучше. И пополняли мы, деревенская молодежь, ряды горожан. Трудовая закалка с малых лет, исконное стремление делать любую работу на совесть помогали нам быстро освоиться и занять достойное место в рядах городского трудового люда, стать примером для других. Недаром среди Героев Социалистического Труда и полных кавалеров ордена Трудовой Славы большинство - выходцы из деревни. Пример тому - Мурманская и Вологодская области, данными о которых я располагаю.

Конечно, далеко не все в подъеме деревенской жизни зависело от отдельных личностей. Нужна была четкая, продуманная до мелочей государственная политика в отношении села. А нам навязывали скоропалительные, порой даже абсурдные решения высших органов власти страны по подъему сельскохозяйственного производства. Достаточно вспомнить хрущевские реформы шестидесятых годов минувшего века, когда не только на скудных землях Нечерноземья, а даже в Заполярье было приказано выращивать кукурузу. Эта бредовая идея с треском провалилась. Не лучшим образом завершилось и укрупнение колхозов и совхозов. Тысячи российских деревень, признанные неперспективными, были обречены на медленное умирание. А ведь они жили веками, прокармливая не только себя, а и помогали наполнять государственные закрома.

Жизнь ценит то, что ей полезно. Надуманные в тиши столичных кабинетов «судьбоносные» решения деревенских проблем изначально были вредны для села, потому-то и провалились. Такая же судьба ждала и многие другие нововведения советских и постсоветских властей.

Глобальный обман населения - не только сельского - произошел при Ельцине, когда начался бесконтрольный процесс приватизации государственной собственности. Близкие к власти люди захватили львиную долю общенародной собственности, а, разбогатев, делиться с народом не захотели. Все это испытали на себе и мои вологодские земляки, живущие в деревнях.

Что же ждет мою малую родину?

Один из моих корбангских земляков, на лето приезжающий отдохнуть в родной деревне, подышать свежим воздухом, с горечью говорил мне:

- Умрет деревня. Лет через двадцать на месте ее останутся лишь заросшие бугорки от сгнивших домов да заросли вездесущей ивы...

Чтобы оставить след о месте нынешнего своего дома, он посадил вокруг него несколько молодых сосен и елей. Деревца прижились и быстро пошли в рост. Через двадцать лет, говорил земляк, они станут большими деревьями и будут служить для его потомков своеобразными маяками, когда те захотят узнать, где находился дом предков.

Но не все корбаки столь пессимистичны. В Курье, например, в прошлом году на месте сгоревшего дома Николая Сизова (Жаренка) дочка его Нина, живущая в Вологде, построила современный дачный домик. Родственники помогли ей разбить возле него огород, поставили красивую ограду. И стал этот домик, сияющий золотистыми стенами из калиброванных бревен, своеобразным символом возрождения деревни. По соседству с ним новый облик принял пострадавший от пожара дом Лехи Дианова, который после его смерти выкупил местный предприниматель Василий Бахлин и придал ему современный вид.

Я уже говорил, что бывший архангельский боцман Саша Катышев, выйдя на пенсию, отремонтировал пустовавший дом своего родственника и твердо намерен жить в нем по крайней мере с весны до осени. Бывшие мурманчане Валентина и Рафаил Красильниковы, купив и отремонтировав пустовавший рядом с нашим дом, уже провели в нем первый летний сезон. Отремонтировали родительские дома, доставшиеся им в наследство, Валентин Григанов и Саша Попов, Маруся Дианова и Леша Сизов. Да и я со своей супругой Любовью Александровной, родившейся и выросшей в городе, сделал все, чтобы продлить жизнь моего родительского дома. Значит, еще не все потеряно. Значит, Курья не исчезнет с земли ни через двадцать, ни через сорок лет. Верю, потомки разинских казаков, основавших Курью столетия назад, сохранят ее для своих детей и внуков, а те продолжат святое для всех их дело - заботу о своей малой родине.

Живи, Курья!