Небо было черное, как и стволы мачтовых сосен, когда вокруг луны показались кольца северного сияния.
Они совсем не походили на изображения северного сияния в хрестоматиях и учебниках географии - они не были разноцветны. Тусклый желтовато-белый свет освещал их как будто изнутри.

Луну окружили два огромных концентрических светящихся кольца. Потом ночь их размыла, и остались опять холодная огромная небесная пустыня и наш маленький отряд, идущий через лес, перелески, рощи, опушки, долины, лесные речки, но твердому насту и по разрыхленному снегу все вперед, вперед...

И казалось, что мы идем так бесконечно, и начало похода, еще недавнее, совсем потерялось в таких уже далеких мирных и невозвратимых днях, что даже и вспомнить было трудно, были ли когда-нибудь такие дни, когда не было бесконечного снега, когда еще не начинался наш поход. И трудно даже было подумать о том, как будет, когда поход кончится (чорт дери, как натирает ремень!)- и разве может он окончиться? - а снега, растаяв, обнажат бесконечные болота Карелии.

Мы шли. Рядом со мной шел Лейно.

Мы шли, сделав в снегах после «Челки еще один привал.

Отряд приближался к Реболам. 

Антикайнен распорядился обойти Реболы, чтобы приблизиться к деревне со стороны финской границы, откуда нас меньше всего можно было ожидать.

Мы готовились к жаркому бою. Лейно шел со мной рядом. Отряд шел по склону к озеру. Мы с Лейно остановились на минутку и пропустили всех.

Мы стояли на склоне. Я молча смотрел на товарищей, и перед тем как оттолкнуться палками и пойти вслед за другими вниз по склону, Лейно сказал мне:

- Вот смотрю я на ребят и думаю: если бы я не был в отряде, а так, случайно очутился в эту секунду на этом склоне и увидел наших курсантов, идущих как сейчас, молча, в этих белых балахонах, в свете луны по льду озера, я бы испугался и, будь я человеком суеверным, подумал бы, что идут привидения, тени людей.

И действительно, отряд, идущий в лунном свете по озеру, напоминал процессию средневековых призраков.
- Но только твои привидения, Лейно, слишком по-человечески, по-зверски даже дышат!
Сильные выдохи и вдохи, шипение, какой-то хриплый шопот дыхания нарушали ночную тишину зимнего озера.

Мы шли все вперед. Лейно мне говорил:
- Я уже однажды сделал на лыжах глубокий рейд. Но тогда я был совершенно одинок, и рядом со мной не было ни одной родной души. Я был захвачен под Выборгом в плен лахтарями и случайно приговорен не к расстрелу - американский журналист присутствовал на суде, -а к десятилетней каторге. Меня вместе с другими тридцатью тысячами товарищей продавали в рабство в германские колонии Африки. Если бы я уважал законы, то сидел бы и до сего дня в каменном мешке и не пошел бы в нынешний поход... Но я уважаю только такие законы, которые помогают бить лахтарей, и поэтому, когда представился случай, я бежал из тюрьмы. Ты знаешь, что в каторжных централах ворота широко открываются только внутрь, и выйти было нелегко. Но я вышел... и в лес...

«Три недели жил я вблизи тюрьмы, ночуя в стогах сена. Товарищи принесли мне одежду, кое-какую еду.

«Проходила осень, и зима уже щипала все, что могла ущипнуть на, моем теле. И тогда я пошел по дороге на восток. Шел ночью по дороге, старался спать днем в стороне от дороги. В обочинах было сыро. И однажды на рассвете ко мне подошел ленсман.
«- Ваш документ!
«- Сейчас... - Я стал делать вид, что вытаскиваю из кармана паспорт, вытащил давно просроченный членский билет союза строителей - я ведь каменщик - и сунул ему под нос...

«Он наклонился, чтобы разглядеть, и в ту секунду, когда он читал, наверно, слово «профессиональный союз рабочих», я изловчился и сделал ему нокаут под нижнюю челюсть. Он не успел прийти в себя - я ведь не стоял над ним как арбитр, отсчитывая секунды, - как я уже отнял у него револьвер и, одним выстрелом приведя в негодность одну из его нижних конечностей, оттащил его от дороги в лес.

«На сутки, по крайней мере, он был для меня безопасен. С револьвером я чувствовал себя лучше; этот маузер у меня и по сей день».
- Я предпочитаю наган,- сказал я, ощупывая свой безотказный револьвер.
- Вскоре я встал на лыжи, тоже добытые таким способом, который не поощрило бы благотворительное общество разведения канареек, а судья тем более, и продолжал на лыжах свой глубокий рейд, но не на запад, как сейчас, а на восток.

«Я шел семнадцатый день и перешел границу в Олонецком районе. Дальнейшие мои приключения тебе, Матти, отлично знакомы, но никогда до сих пор я не думал, что проклятые плечи могут так болеть от натертости...»

Было уже два часа.

Пришла разведка, несколько разочарованная: по ее словам, в деревне не наблюдалось не только неприятельских крупных сил, но даже постов.

Все это противоречило и нашим предположениям, и показаниям пленных, и желанию уничтожить налетом центр движения. Да и существовало ли само движение?

Оторванные от всего мира, мы не знали, что в те дни противником у Андроновой горы был почти уничтожен красный батальон с трехдюймовками.

Мы находились в очень глубоком тылу. Антикайнен решил послать вторую разведку.

Отряд оставался в лесу.

Чтобы не привлекать ничьего внимания, костра не раскладывали.

Было очень холодно.

Начиналась карельская таежная вьюга. Снег наметало за шиворот, швыряло в глаза. Плевок шлепался на снег ледяшкой.

За хлопьями бурана в черноте январской ночи в двух шагах нельзя было отличить человека от сугроба, наметенного около ели.
Вьюга заносила лыжный след через несколько минут после того, как он был проложен.
Разведка долго не возвращалась.

В свисте острого ветра мне слышались отдаленные шумы стрельбы. Неужели наша разведка завязла, влопалась, погибла! Может быть, мы еще можем спасти ее, а стоим без движения здесь, в глухом лесу, и замерзаем без всякой пользы для дела!
Антикайнен обошел отряд. Он сказал мне:
- Если через двадцать минут разведка не придет, мы налетаем на деревню.

Я пытался пробуравить тьму метельной ночи, бросавшей в глаза острый слезоточивый снег. Мне даже казалось, что я вижу очертания деревенской колокольни.

- Развертывайся! - подавалась уже команда, когда неожиданно, как бы вырастая из наметенных сугробов, явилась разведка.
Разведчики отрапортовали, что никаких следов неприятеля ни в деревне, ни около нее не замечено. Разведчики обошли почти все избы. Прошли даже по главной улице и ничего похожего на лахтарей не обнаружили.

Весь отряд, каждую секунду ожидая засады, пошел в деревню, разбившись на три колонны.

«Теперь бы теплую русскую печь или хотя бы полати в курной избе, но только в закрытом помещении», - мечтал я, с трудом передвигая ноги.

Сведения разведчиков о полном отсутствии в деревне врагов произвели свое неожиданное воздействие. Я и еще многие ребята, которые последние километры держались на нервах, сразу размагнитились.

Сразу почувствовалась непреодолимая свинцовая усталость в ногах, сразу тяжесть мешка за плечами стала в десятки раз тяжелее, и натертость плеч ощущалась сильнее, чем ожоги.
И я задремал на ходу, - не помню, как это случилось.

Помню лишь сквозь дымку оборванного полусна, как я лежу на снегу и хочу спать, помню наклоненное надо мной, круглое скуластое лицо Тойво, иссеченное мелкими, острыми снежинками.
- Матти, вставай, надо итти, выспаться успеешь в Реболах, так ты замерзнешь.

Я иду, помогая себе лыжными палками, подбородок мой то и дело ударяется о ремень винтовки. Никакие усилия не могут расклеить моих плотно слепившихся век. И я отчасти даже доволен этим. В уши рвется мне свист вьюги, и я шепчу себе:
- Матти, самое главное дойти; дойти - самое главное в этом деле, Матти... Отстанешь - замерзнешь наверняка, или тебя загрызет волчица. Плохо бывает, Матти, когда грызет волчица: сначала один палец, потом другой, потом всю руку и доберется до сердца...
И так в полусне шел я на лыжах, как всадники спят в своих седлах, на секунду раскрывая глаза, когда оступится конь.
Как мы вошли в деревню - не помню.
Разведка была права.
Лахтарей в деревне не было.

Помню свои отрывочные мысли: почему почти не видно местных жителей? Помню свое удивление формой колокольни.  
Она оказалась совсем другого вида и совсем в другом конце деревни.
Потом, очевидно, я спал запоем.

Один раз, очнувшись, как от бреда при глубокой болезни, я увидел около ребят жирного человека в поповской рясе - он что-то пел, стоя над спящим Лейно в мигании слепо горящей лучины. Он повернулся к комвзводу и стал его о чем-то жалобно умолять.

Потом я опять провалился в бездонный сон. И, проснувшись опять на секунду - должно быть, уже около рассвета,- увидел человека с длинными волосами и в поповской рясе, сладко храпевшего на полу в обнимку с также сладко спящим Тойво.

Совсем даже не удивившись, я продолжал спать.

Проснулся я от резкой боли в плече. Передо мной стоял товарищ Антикайнен и легко похлопывал меня по плечу. Я вскочил, не удержавшись от гримасы боли.
- Что, и у тебя плечо стерто?- покачал головой командир.

Было уже совсем светло.
Буран прошел, холодное солнце сквозь замерзшее окно избы ложилось на пол ярко-желтым квадратиком. Левое плечо мое было натерто до крови.

За ночь кровь присохла, и отдирать рубашку от струпьев было очень неловко и больно.
- Я помогу тебе,- дам хорошую мазь,- подобрался ко мне человек в рясе. - Ты только дай мне рюмочку спирту глотнуть.
Это был, действительно, местный поп, человек противный и неповоротливый, как черепаха, и такой же, казалось, безвредный. Он был уверен, что нет такой армии, которой он не мог бы продать свои молитвы. Но, впрочем, на молитвы он плевал: больше всего ему хотелось выпить. За выпивку он продал бы дьяволу не только бога, но отца, мать и самого себя. Как он узнал, что курсантам выдали по фляге спирта,- его тайна, но только явно было одно, что, как его ни гони, он не отойдет от нас, пока мы ему не дадим наглотаться градусов.

Спирт почти весь уже вышел. Благодаря ему мы могли похвастаться малым числом обмороженных пальцев, носов, ушей. Растирать спиртом замерзающие части рук и лица было иногда необходимо, а тут канючил еще этот пьяный попик. Я спирта ему не дал и чудодейственной мази не получил.

Синий шрам глубокой натертости на плече и по сей день интересует моего семилетнего сына Лейно, названного в память о погибшем товарище. Но тогда шрам был багрово-красным и сочился живой кровью. Так было не у одного меня.
Мне было, пожалуй, еще легче, чем другим: у меня были в целости ноги - ни одной кровяной мозоли; на валенках - ни одной дыры.
Кожи на стертом месте плеча уже не было, открытое мясо натиралось суровым полотном рубахи.

- Ты хорошо спал всю ночь, Матти, теперь ты пойдешь в большую круговую разведку. Лахтари ушли из деревни часов за пять, за шесть до нашего вступления; их было триста человек. «Штаба здесь нет уже очень давно. Некоторые говорят, что он находится в Кимас-озере, другие, что поблизости, в одном из окрестных селений. «Жителей в селе тоже почти нет. «Часть мобилизована лахтарями в бандитские отряды, часть угнана с лошадьми в порядке гужевой повинности, а другие - среди них много женщин - попали на лесоразработки.

«Реки отсюда текут в Финляндию, и вот лесопромышленники во всю стараются, чтобы к весне заполучить лес за цену пяти пальцев. Это все, что удалось узнать от оставшихся жителей.

«В какую сторону ушли отсюда лахтари - неизвестно, следы их замела вчерашняя буря.

«Мы будем здесь сутки, радиус твоей разведки невелик - пятнадцать километров. Так что, когда ты возвратишься, мы еще будем здесь. Можешь итти».

И я пошел, оставив часть поклажи в избе. За мной увязался попик.

Он просил дать ему глотнуть хотя бы полрюмочки, обещал за глоток фунт хлеба. Это было очень кстати: накануне, вечером в лесу, ожидая исхода разведки, я сжевал последнюю сухую корку хлеба, и из всего запаса оставалось несколько кусков пиленого, вернее спрессованного из пыли, сахара, немного кофе и пять-шесть глотков спирта. У других ребят положение с пищей было не лучше. Приходилось на поясах прокалывать новые дырки - и это при такой отчаянной работе, которую мы проделывали. У населения Ребол давно уже ничего не было. «Карел кору ел» и без вмешательства лахтарей, теперь же, после произведенного лахтарями грабежа, почти ничего не осталось, чтобы подмешивать к коре. Лишь полные клюквой и брусникой бочки в избах да дичина говорили о том, что до весны, может быть, как-нибудь удастся протянуть местным крестьянам.

Поэтому предложение попа было очень кстати. Он дал мне два фунта хлеба, но, как полагается, обжулил и отпил из фляги три глотка. Спирт сделал его еще более разговорчивым. Он шел рядом со мной, пока его не остановил дозорный.

Путь из деревни был закрыт тому, кто не знал пароля. Поп пропуска, разумеется, не получил.

Я шел в разведку на северо-запад вдоль по берегу. Реки отсюда текут в Финляндию.

Солнце освещало мой путь. Белый балахон хорошо скрывал меня от непрошенных взглядов.
«Если бы я не знал, что иду по этой тропе, то сам бы себя не заметил», - попробовал я пошутить сам с собой.
Но здесь концы моих лыж уткнулись во что-то твердое, черневшее из-под снега.
Я пригляделся, палкой бил снег.

Передо мной, несомненно лежал труп, вблизи от этого трупа лежало еще два подобия человеческого тела. Это было в двух километрах от деревни. Черепа у всех были проломаны, казалось, обухом топора. У убитых брюки были спущены, сапоги сняты.
Трупы были заморожены, и поэтому трудно было разобрать, давно ли они лежат так. Во всяком случае было ясно, что не менее нескольких дней.
Надо было итти дальше.

Я налег на палки, стал нажимать. Отдых одной ночи сказывался. Но, очевидно, сегодняшний путь мне не было дано совершить без неожиданных встреч.

Я услышал внизу по реке женский голос, напевавший заунывную финскую колыбельную песню - такую, какой убаюкивали нас наши матери в раннем детстве.
Я остановился на секунду.

По льду реки навстречу мне шла женщина.
Она несла в руках сверток, который укачивала и пыталась согреть своим дыханием. За ней, цепляясь за подол, дыша на свои пальцы, всхлипывая, тащился мальчик лет десяти.
- Стой! Куда?
- В Реболы!- закричала женщина.- Неужели же мне до конца жизни моей не попасть в Реболы? Дитя из-за вас совсем» замерзает,- и она ткнула мне под нос сверток.

Это действительно был укутанный младенец. Меня поразило, что пар дыхания не поднимался из его рта. Было никак не меньше тридцати градусов. Солнце отражалось в каждой снежинке. Мальчик, увидев меня, притих на минуту.
- Лахтари вы, вот кто! - сказала мне женщина. - Я не боюсь, можешь зарезать меня тоже.
- Что произошло, женщина?

В ответ она начала всхлипывать.
- Выехала из Кимаса в Реболы, в гости к сестре, она должна была родить, и вот на рассвете встретился мне отряд лахтарей. Отняли у меня сани, лошадь, сбросили меня с детьми с саней, повернули их в другую сторону и сами на них уехали. А у меня мальчишка уже совсем замерз.

Она ткнула пальцем на мальчишку, который снова принялся всхлипывать.
- Слава богу, этот успокоился,- она кивнула на сверток.

Я наклонился над ним. Ребенок был, по-моему, мертв.
- Сколько до Ребол?
- Не меньше восьми километров. Иди сюда,- поманил я мальчишку. - Дай руки!
Он протянул мне свои руки.

Пальцы на них начинали коченеть. Я вылил последние капли спирта из фляги и стал растирать руки мальчугана.
Сначала он даже заревел от боли. Мне надо было продолжать свое дело, и женщина, вымаливая у господа тысячи благословений на голову доброго лахтаря, побрела, с трудом вытаскивая ноги из снега, к оставленной мною деревне.

Я шел дальше и с каждой секундой мне становилось яснее, что младенец, которого убаюкивала эта женщина, был мертв.

Уже наступали сумерки, когда я услышал в глубоком отдалении человеческие голоса и звуки топоров, подобные стуку дятла.
Я стал осторожно пробираться на звук.
Скоро в отдалении я заметил отдельных людей и, спрятавшись за толстый ствол перестойной сосны, стал наблюдать. Люди (по их полушубкам, финкам, валенкам можно было сразу определить, что это местные крестьяне) подрубали сосны, валили лес, расчищали стволы от веток, раскряжевывали.
Делали они это лениво, по-моему, нехотя, не торопясь.

Несколько поодаль, у костра, стояло два человека с винтовками.

Они резко отличались от работающих по одежде и выправке. Серое сукно их шинелей и шапочки, похожие на шапки егерей, выдавали их.

Я был так близко от них, что великолепно слышал, как один из них насвистывал неизвестный мне мотив.
Я запомнил этот веселый мотив и, перенятый мной со свиста, он после отлично высвистывался и Тойво, и Лейно, и другими курсантами.
Здесь же были и землянки для работающих.

«Сволочи, хотите сплавить в Финляндию и дальше наш трудовой карельский лес? Не пройдет номер, не пропустим, тоже хозяева нашлись!»- думал я, глядя на всю эту весьма безотрадную для меня картину.

В мою голову даже и такая мысль заползла: не подстрелить ли мне из моего прикрытия двух охраняющих егерей и не выскочить ли, подстрелив их, к работающим крестьянам, объявив, что я вестник красных - передовик, и призываю их мобилизоваться против лахтарей. Но я вспомнил параграфы устава о разведке, о точном своем задании, о том, что врагов, может быть, много еще в какой-нибудь землянке, и о том, что если хоть кто-нибудь из врагов узнает о движении нашего отряда, все дело вместе с отрядом может погибнуть. Все это удержало меня от ложного шага.
Запомнив все, что я видел, я пошел обратно.

Я не хотел прокладывать особый свой лыжный след, по которому меня могли бы догнать, если бы заметили, и пустить в спину неожиданно пулю.

Я нашел чужой след и пошел по этому следу.

Это была счастливая мысль, потому что след был проложен, по всей вероятности, десятником на работах.

Сделав тридцать-сорок шагов обратно от лесоразработок, я увидел лежащую в снегу книжку в синей обложке. Она могла сослужить службу в разведке. Я поднял ее. Это были незаполненные бланки расписок в получении заработной платы лесорубами лесного объединения Финляндии «Гутцейт». Незаполненные бланки говорили гораздо больше, чем этого, наверно, хотелось высокой фирме.

«Эта штука мало поможет в оперативной разведке,- подумалось мне, - на уроках политграмоты она пригодится больше».
Других приключений со мной не случилось на обратном пути, и я шел спокойно и просто и даже особенно не торопился, как будто вышел в дальнюю прогулку.

Я шел по снегу и беспричинно вспомнил, как в юности попались мне три томика Джека Лондона и с каким нетерпением ждал я конца рабочего дня, чтобы побежать к себе в каморку почитать эти приключения.

Какими необычайными и невозможными казались подвиги и герои этих книг и как хотелось хоть на малую минутку походить на них!
А сейчас иду я один, почти у Полярного круга, через далекий лес...

И такие же трудные морозы и такие же ночевки в лесу на снегу, и куда более быстрое движение без помощи собачьих упряжек, - все те же самые трудности, только вдобавок за каждым стволом сосны, может быть, спрятаны и поджидают меня вражеские снайперы.

Их заветная мечта - уничтожить все, что мне дорого, за что дрался я на многих фронтах, уничтожить и меня самого, - а я вот иду, как ни в чем не бывало, и все это необыкновенно просто, необходимо просто, и если бы не боль в плече, так, пожалуй, и совсем ладно было бы все.
Вот даже и я засвистать бы мог, если бы не опасность, что меня пуля может найти по этому свисту. Впрочем, найти она меня могла только по свисту. Было уже темно.

Джек-лондонские парни богатели как черти от таких проделок, а мы? А те из нас, кто вернется, вернутся такими же парнями, какими вышли из здания курсов. Но им будут принадлежать Карельская республика, и Украинская, и все Советское отечество.

Было уже совсем темно. Ясная январская полночь занималась над Реболами, когда меня окликнул стоявший в дозоре Тойво.
- После рапорта пойди и выспись. Утром уходим, - сказал он мне. - Брусники с клюквой и мяса на твою долю я уже взял!
Что и говорить - Тойво любил покушать. Тойво очень аппетитно ел, когда было чем подзаправиться.
Жаль, что ему не досталась крынка с молоком у немого кулака.

Я доложил все, что разведал, товарищу Антикайнену. Сразу после меня пришли в избу бессонного командира разведчики со стороны Колвас-озера и Емельяновки.

- Штаб неприятеля, очевидно, в Кимас-озере. Туда мы выходим на рассвете. Всему местному населению сообщите, что нас полтысячи и что мы только передовой отряд, за которым движется еще несколько полков. Про трупы у реки я уже знаю. Это члены волостного исполкома, убитые лахтарями, и товарищ Юнтунен, школьный учитель, финн, коммунист; его взяли из школы во время занятий в классе и сразу прикончили. Но с нами не так легко справиться,- выпрямился во весь рост товарищ Антикайнен, и тень, колеблемая тусклым пламенем, закачалась на потолке и стенах избы, - с нами так легко не разделаешься! Иди, Матти, спать, - обратился он ко мне. - Женщина, которую ты встретил, сошла с ума, когда уверилась в том, что ее ребенок замерз. Можешь итти, Матти.

Когда я выходил из избы, в которой расположился штаб, на крыльцо поднимался другой разведчик-курсант. Он шепнул мне радостно:

- С юга подходят к Реболам отряды южной оперативной колонны наших частей, - они скоро займут село.
Я вошел в избу, где расположился мой взвод.

Кто-то из ребят, очевидно, снизошел к клянчанью попа, и он с блаженнейшим видом лежал на лавке и храпел во все завертки.
Почистив лыжи и приготовив снаряжение к утреннему походу, я улегся на ложе из соломы.

Укладываясь, я увидел на полу большое пятно: доски пола обуглились в середине избы и были совсем черны.

Лейно проснулся и подвинулся, чтобы уступить мне местечко рядом с собой.
- Почему пол горел, Лейно, не знаешь?
- Как не знать! Хозяйка говорила: лахтари хлеб требовали, и один из них разложил костер на полу и угрожал сжечь избу, если не дадут пуда муки. Хозяйке пришлось последний пуд отдать. Вот какие дела.

И мы заснули.

Снов у меня в те дни не бывало, и если бы не ныло натертое плечо при ворочании с бока на бок, то всем моим друзьям я пожелал бы всегда так крепко спать.

Проснулся я неожиданно - как бы вынырнул из глубокого сна. Почти весь отряд был готов к выступлению.
Лейно рядом снами не было.
- Где Лейно?
- В соседней избе повивальной бабкой!
- Как?

Выстроив взвод и отдав команду об отходе вслед за вторым и третьим взводом, я забежал в соседнюю избу.

В первой, совершенно разоренной горнице сидела женщина-та самая, которую я встретил вчера на дороге. Волосы ее были распущены. Она сидела в тулупе, но босиком и не отвечала ни на одно слово.
Из соседней комнаты раздался вдруг потрясающий душу вопль, но женщина даже как будто и не услыхала его. Она продолжала мурлыкать колыбельную песнь. И сразу вслед за воплем я услыхал в соседней комнате голос Лейно:

- Ну, милая, крепись, крепись! Скоро, должно быть, все пройдет... Крепись, дорогая!

Я вошел в соседнюю комнату. На пороге меня встретил и не узнал мальчишка, которому я вчера оттирал спиртом руки. У него был испуганный вид, глаза его блестели в рассветных зимних сумерках.

На кровати в предродовых схватках корчилась молодая женщина. Крупные капли пота выступали на ее лице.
Лейно держал в руке кружку с водой.
- Выпей глоток, милая, хлебни глоток, может, лучше станет...
У него вид был тоже растерянный.
Первый раз приходилось выступать ему в роли бабки.

Мальчик с любопытством следил за всем, что происходило.
- Лейно, мы уходим, - сказал я.
- Матти, я не могу оставить так бедную женщину. Разреши мне остаться на полчаса, на час. Я догоню отряд. Ведь на лыжах я хожу не хуже Тойво,- попытался он пошутить.

Но громкий вопль страдающей женщины ворвался в его шутку.

- Ладно, догоняй, - крикнул я товарищу, быстро выскочил на улицу и пошел за отрядом.

«Нервы, что ли, испортились у меня, что не могу выносить криков роженицы. Ведь это обычное дело».
И, чтобы немного успокоить себя, я стал насвистывать мотив, подхваченный мною у вчерашнего лахтаря.
Так я поравнялся с Тойво.

- Тойво, - сказал я ему, - я согласился бы скорее сделать еще два таких похода, нежели один раз рожать.
- Если надо будет для революции, ты согласишься и два раза рожать, - рассмеялся Тойво. И мы пошли рядом.

Продолжение читать здесь

ПАДЕНИЕ КИМАС-ОЗЕРА