Мы вышли строем. С утра было очень холодно. Итти надо было без дорог, через нетронутую целину, через лес, карельский, сосновый. Мы шли быстро, переводя на ходу дыхание. Груз давал себя чувствовать. Ремни немного затрудняли дыхание.

Мы шли быстро, уверенно и знали, что жизни наши и жизни тысяч людей - а может быть, и исход всей зимней кампании - находятся сейчас в наших руках, точнее - в наших ногах.

Я не напрасно выбрал себе хапавези; товарищам, выбравшим телемарк и муртома, итти было гораздо труднее.

Мы все тащили на себе - и патроны и припасы.

Если бы пища вышла до срока, пожалуй, можно было бы настрелять дичи. Вспугнутые птицы подымались при шорохе наших лыж. Изредка, удивленная дыханием, вырывавшимся из сотни грудей, выскакивала на склонившуюся от тяжелого снега ветку белка и снова пряталась. Но еще перед самым отправлением Антикайнен запретил нам стрелять без точной цели.

Ни одного лишнего выстрела, ни одного громкого разговора! Никто не должен нас видеть, никто не должен нас слышать, мы должны быть внезапны, как разрыв сердца. Поэтому... поэтому иди вперед и выполняй свой долг перед революцией и не думай о разной дичи.

И мы шли так час, прошли километров десять и снова растянулись,

Лейно ушел вперед прокладывать лыжный след по лесу, и тут, на десятиминутном привале, я вдруг увидел Тойво. Он шел со своим отрядом и, на первый взгляд, устал не больше других. Встретив мой удивленный взор, он улыбнулся и процедил сквозь зубы:
- Антикайнен мне разрешил итти с отрядом. А ходить на лыжах я уже почти научился.

И мы снова пошли вперед. Мы шли, теряя самих себя в движении, быстро отталкиваясь руками, широко передвигая ногами, всей ступней ощущая горячую и даже уже мокрую - не разобрать, от талого снега или от жаркого пота - портянку, роняя обрывками пара свое дыхание, целиком отдаваясь этому опьяняющему ритму бешеного движения, мелькания палок, сосен, шипения поддающегося лыжам снега.

И мы находили себя в этом движении. Каждая мышца, напрягаясь, утверждала твое существование, каждый свежий глоток соснового воздуха, проходя через все тело, звенел в каждой артерии, каждый мелькающий обомшелый ствол, каждая жаркая капля пота говорили, ликуя:- Ты живешь, ты идешь, ты двигаешься...

Так же мы будем итти по снегам Суоми, когда она сбросит с себя ярмо, в которое ее вогнали свиноголовые лахтари. Лапуасцы! Она опять будет принадлежать нам, рабочим Суоми. Так же быстро пойдем мы по ее снегам, каждой частицей кожи, каждым дыханием будем вдыхать прозрачный воздух, в каждом шаге ступней ощупывать почву родины своей.

Кто из нас не испытал боли расставания с тобой, потери тебя! Тому, кто не сжимал в отчаянии винтовку, расстрелявшую все патроны, кто не видал, как куст за кустом, канава за канавой, каждое дерево отходит от нас фабрикантам; тому, кто не испытал отчаянного ощущения беспомощности; тому, кто не перешел границы с последним отрядом красногвардейцев, отступая от в тысячу раз сильнейшего врага (дальше стрелять нельзя, дальше русская граница, и русские товарищи, скованные договором, не могут помочь); тому, кто не испытал этой последней секунды на последнем клочке своей земли, -тому трудно понять всю тяжесть потери совсем было завоеванной уже родины.

Но мы вернемся, мы еще вернемся к тебе, Суоми, советская Суоми! Окрыленные всем опытом гражданской войны, мы не повторим ни одной ошибки, мы не будем так мягкосердечны, либеральны! О, мы помним горе утраты! И митинг перешедших границу эмигрантов в городе Ленина, в Мариинском театре! И сдерживаемые рыдания наших сестер!..

Мы еще вернемся, Суоми! Мы еще покажем себя лахтарям, которые сегодня напали на Карелию и хотят ее прикарманить, хотят уничтожить нашу советскую власть.

Отряд остановился. Впереди чернели у озерка черные рыбачьи избушки. Около одной, с поднятыми вверх руками, стояло три человека не совсем обычного вида.

Антикайнен вошел в избу лахтарей, предварительно обыскав и обезоружив, ввели вслед за ним.

Лейно подошел ко мне.

- Я их захватил. Шел впереди, прокладывая лыжницу, и вдруг вижу - вьется над хижинами дымок, синеватый такой, как от сырых ветвей. Надо разузнать. Подхожу. Распахиваю дверь. «Руки вверх!» - и все они, голубчики, как в клетке.

Антикайнен вышел из избушки.

- Товарищи! На два часа привал. Мы развели костры.

Линия на карте, дважды проведенная спичкой по масштабу, говорила, что мы уже прошли на сегодня двадцать пять километров.

В котелках (у нас один на четверых был) снег растопился, и вода начинала пузыриться.

Я огляделся. Тойво не было.

«Опять отстал»,- подумал я. И даже немного встревожился.

Мы уже были далеко в неприятельском тылу, и отставание ничем хорошим не пахло.

- Дурак! - даже выругался я вслух.

Из избы вышли Антикайнен, Илки, Коскинен и Лайнен. Илки подошел к нашему костру и сказал:

- Эти трое имели задание проникнуть в наш тыл, они имеют явки в Петрозаводске, в Медвежьей горе. Они должны были взрывать наши железнодорожные мосты, водокачки и вообще вредить. Но они принесут нам вместо вреда пользу.

- Они сказали, что в Пененге - вот, - Коскинен ткнул пальцем в мою еще не сложенную карту,- видишь, отсюда по прямой километров двадцать пять - есть застава с финскими офицерами. Они нам будут проводниками. Их документы утверждают, что их четверо, а налицо трое. Как бы не прозевать одного! Если он проскользнул незамеченный к нам в тыл, он там, пожалуй, может натворить немало бед. Если он увидел нас и убежал к своим - то еще хуже: они приготовятся и встретят нас.

Лейно встал.

- Товарищ командир, разрешите мне произвести разведку: я по лыжному следу, может быть, раскопаю его.

Антикайнен задумался.

Кипяток был готов, и котелок пошел вкруговую.

В эту минуту я увидел знакомую фигуру Тойво. Палки у него находились в одной руке, в другой держал наган.

Он шел очень медленно и неуклюже. Перед ним шел совсем без палок, воткнув руки в карманы, человек в одежде, очень похожей на одеянье трех захваченных диверсантов. Именно его и держал под дулом своего нагана Тойво.

Мы повскакали с мест и быстро пошли навстречу.

- Вот субчика подцепил,- спокойно проговорил Тойво таким равнодушным тоном, как будто изо дня в день в течение многих лет ему приходилось на лыжах подцеплять «субчиков».

- Я и в походе не последний человек,- сказал он мне и при этом неожиданно подмигнул, как не раз подмигивал мне в мастерской за спиною мастера после крупного разговора с ним. Мол, знай наших!

Пойманного обыскали. Коскинен тут же его допросил.

- Все в порядке. Все четверо говорят одинаково.

- Как? И другие попались? - изумился пойманный.

- Ну, ты еще меня в плен не взял, чтобы допрашивать,- усмехнулся командир.

Этот человек прождал в лесу, притаившись за деревом, пока пройдет весь отряд, и потом по проложенному следу-лыжнице пошел в противоположную сторону и тут-то наскочил на отставшего Тойво.

Тойво издали увидел его: ведь тот шел без балахона. Взял на мушку, приказал бросить оружие, отнял палки, обрезал пуговицы на брюках, чтобы беляк не Мог бежать. Вот почему руки его заложены в карманы.

Тойво показал мне пуговицу. На ней ясно было отштамповано: «Гельсинки».

Двухчасовой наш привал окончился очень скоро, и мы вышли снова в поход. Вперед!

Антикайнен перед отходом отдал мне такое распоряжение:

- Иди вперед отделением на Пененгу, произведи разведку. Если в результате разведки там действительно обнаружатся два-три лахтаря, - захвати их. До Пененги километров двадцать пять, но путь нелегкий. Ты туда дойдешь на рассвете.

- Слушаю, товарищ командир.

И я повел свое отделение. Замыкал его Тойво.

Скалистые холмы начались уже за час до привала.

Все время шел неизменный подъем, и огромные скалы упрямо выставляли свои каменистые ребра из снега. Уклон все время делался круче, и брать его с каждой минутой становилось трудней и трудней.

Это были Лотавары, Массельгское ущелье. По картам подъем вычисляется в 35-40°. Но на лыжах, которые все время тянули назад, при грузе за спиной в двадцать пять кило, при двух гранатах у пояса эти 35° превращались в 80°.

Склон становился действительно все круче и круче.

Мое отделение вскарабкалось уже довольно высоко, далеко позади виднелась уже лента нашего отряда, когда вдруг у одного из ребят лыжи вырвались из-под ног и побежали резво вниз, по уже проложенной лыжнице. Ему весь путь приходилось начинать снова.

Моя лыжа ударилась о камень.

«Сломается еще чего доброго!»- подумалось мне.

Я взглянул вниз - там карабкались неуклюже товарищи; я взглянул вверх - из-за вершины холмов выползала огромная луна.

- Снять лыжи! - приказал я.

И все стали снимать. Но как только мы сняли лыжи, мы провалились по пояс в снег.

Передвигаться по пояс в снегу не легко, тем более на подъеме, да еще когда за спиной груз и на плечах лыжи и палки.

Ребята стали ругаться.

- Скоро ли окончится этот чортов подъем!? - выругался Лейно.

Он тащил, кроме всего прочего, еще и пулемет; он был сухощав и напорист, но, сойдя с лыж, потерял, кажется, обычную для себя уверенность.

Я могу с уверенностью сказать, что, пожалуй, один только Тойво был доволен тем, что мы сошли с лыж. Он оказался в равных условиях даже с самыми лучшими бегунами. Он был крепыш и во французской борьбе в товарищеском кругу почти всегда выходил первым.

Снег забивался в валенки и таял как дыхание.

Дыхание подымалось легчайшим паром к черному зимнему небу.

На небе звезды расположились обычным порядком, не замечая наших усилий.

Мы проталкивались сквозь густой, местами липкий, как глина, местами рыхлый, как зубной порошок, снег, царапая руки в кровь, обламывая ногти, с лыжами на плечах и растопляющим все морозы желанием во что бы то ни стало выполнить поручение, доверенное нам революцией.

Мы карабкались вверх, срываясь, разрывая балахоны, тяжело дыша.

Я остановился, чтобы отдохнуть хотя бы секунду, и услышал отдаленный волчий вой, услышал, как нетронутую тишину зимней ночи разрывало тяжелое дыхание - сопение сотни молодых ребят, лишь прерывистое дыхание, лишь редкая ругань - сдержаться трудно! - да дальний волчий вой, да снег впереди, где за каждым нечаянным камнем, может быть, поджидает свинец или топор лахтаря.

Пальцы на руках коченели, подъем становился все круче.

Кто-то из ушедших вперед ребят сорвался в неосторожном движении, и его потянуло вниз, - он прогромыхал с винтовкой, котелком, мешком за плечами, разбросав по сторонам свои палки; он проскользнул между нами, не успев ухватиться за протянутую лыжу; стараясь изо всех сил остановиться, он неудержимо шел вниз.

Подъем становился все круче.

Парни выдыхались.

Лейно, шедший впереди, стал на колени.

Мы все один за другим стали на колени и поползли так вперед, цепляясь за каждый выступ. Рядом со мной полз уже Илки, начальник нашего штаба.

На его круглом белом лице проступили капли тяжелого пота.

Позади, тоже на коленях, карабкался Антикайнен.

- Мы им припомним этот переход,- бормотал он, - мы их заставим проползти на коленях все кряжи Суоми...

- Сколько еще нам осталось так ползти?- спросил меня Тойво.- Если долго, так мы все можем здесь остаться навсегда. Если остановка на отдых - замерзнут ребята.

- Тише, Тойво, ни один не должен остаться здесь,- сказал я, уже почти задыхаясь.

Левая ладонь была у меня рассечена в кровь.

Мы ползли на коленях дальше.

Подъему, казалось, не было конца-краю. И вот Лейно сел на камень, положил поперек колен пулемет и молча заплакал. Я видел, как прозрачные слезы катились из его светлых глаз и замерзали на щеках. Он плакал молча. Я никогда никому не поверил бы, что Лейно может плакать, пока не увидел это своими глазами.

Лейно плакал, и свет луны сиял на его пулемете.

Бессильные лыжи лежали у ног его, и две палки, как свечи, стояли по сторонам. И он обратился ко мне:

- Неужели мне придется здесь кончить свой жизненный путь, Матти?

- Отдохни, Лейно, мы еще потанцуем на свадьбах в Гельсингфорсе, Выборге и Або.

Он печально помотал головой и уныло, почти нараспев, повторил свой вопрос, обращаясь к Тойво.

- Неужели мне придется здесь кончить свой жизненный путь, Тойво?

Тойво снял с его колен пулемет и, передав патроны Лейно мне, крикнул:

- Лейно, эй ты, лыжник! Идем, что ли!

И мы все опять поползли на коленях вперед. Товарищ Антикайнен взял у Лейно лыжи.

- Нам этого подъема не взять,- безнадежно пробормотал Яскелайнен,- мы уже выдохлись, нас к утру перестреляют как куропаток.

- Брось, Яскелайнен! Партии нужно, чтобы этот подъем мы взяли,- и мы его возьмем.

Вперед, несмотря ни на что! Мы проползли уже почти два километра, еще для одного не было уже силы, но подъем здесь, к счастью, кончился.

Вот мы стоим на вершине кряжа. Луна закатывается за дальние леса.

Перед нами спуск, а после - ровное большое поле, равнина, лесок, а затем леском километров за десять должна быть деревня Пененга.
Я вспоминаю сразу приказ.

Собираю отделение. Позади слышится неровное, плотное дыхание карабкающихся на коленях.

Рядом стоит Антикайнен с быстрым, но утомленным взглядом. Мы вышли утром, и скоро начинается новое утро.

- К спуску!

- Ты должен был делать так, - бубнит Тойво, обращаясь к смущенному Лейно:- выбрать себе впереди один камень, как делал я, и думать: «вот теперь я во что бы то ни стало доберусь до этого камня», и выбрать камень близкий, шагах в десяти от себя. Ну, до этого камня доберешься, конечно, намечай себе другой, метров так за пять; и опять же, неужели тебе, как бы ты ни утомился, не пройти эти пять метров? Чепуха! Конечно, пройдешь. Ну, прошел - передохни, осмотрись и опять нацелься метров на пять. Поверь мне, как бы ни устал добрый парень, а метров шесть проползет всегда. Так, глядишь, ты уже на вершине.

Я скомандовал надеть лыжи, - мы пошли вниз.

Лететь вниз - это, даже после такого подъема, одно удовольствие.

Равновесие у опытного лыжника регулируется как бы автоматически: где надо оттолкнуться, где надо наклониться, даже присесть на корточки, а где можно и прямо стоять, вдыхая морозный воздух.

Неопытного лыжника при спуске может опрокинуть даже едва заметная глазу кочка.

Так и случилось с Тойво.

Он сдуру пошел на спуск первым и, не успев долететь до подошвы, опрокинулся и, дважды перевернувшись в воздухе, отпустив убегающие вниз лыжи, остался лежать в снегу. Следующий за ним парень, споткнувшись об него, брякнулся тоже на того, второй, третий,- образовалась живая барахтающаяся куча с торчащими из снега стоймя штыками, валяющимися остроконечными палками.

«Пуще всего не хочу я погибать от такого дела»,- мелькнуло у меня в голове,- и в мгновение, равное, может быть, одной тысячной доле секунды, я оглянулся и увидел, что по этому следу, проложенному Тойво, вслед за мной, быстро-быстро по склону, скользит уже десятка два бойцов.

Катастрофа, катастрофа!

Кто сумеет на лету свернуть в сторону, обогнуть эту живую, барахтающуюся кучу людей, штыков, подсумков, лыж, палок, гранат?

Но в то же мгновение шедший впереди меня Лейно изогнулся и, напрягая все свои силы, свернул в сторону. Я не знаю, сумел бы это проделать кто-нибудь другой, кроме Лейно.

По следу Лейно проскочил я, за мной по проложенной лыжнице пролетели другие.

Вперед! Останавливаться нельзя.

Я собрал отделение и повел его вперед.

Кроме царапин, полученных в этой свалке (к счастью, неглубоких), никаких ранений ни у кого не было.

Если бы, однако, куча выросла, нескольких тяжелых ранений, в лучшем случае, не избежать.

- Из-за твоего обмана, Тойво, из-за твоей глупой настойчивости чуть не произошла катастрофа,- недовольно буркнул Лейно.

- Ты прав, Лейно,- извиняющимся тоном, смущаясь, отвечал Тойво.- Но теперь уж поздно...

Такого виноватого лица я у Тойво до сегодняшнего дня никогда не видал.

Отряд получил часовой отдых.

Мы же, назначенные в разведку, должны были итти немедленно; и мы пошли.

Я разделил отделение.

Отделение шло на полкилометра позади меня, под командой Лейно. Сам же я отправлялся в разведку, вперед.

Путь шел сквозь бездорожный лесок.

Продолжение читать здесь

Падение Кимас-озера