Мы снова вышли в путь, построившись как полагалось. Небольшая закуска и три-четыре часа сна подкрепили нас, и, если бы не острая боль в плечах от лямки мешка и ремня винтовки, если бы не ноющая боль в ногах и бицепсах от движения,- все, казалось бы, шло хорошо, как даже и не мечтали в штабе.

- Не забыл отмечать путь по карте?- спросил, обгоняя меня, адъютант товарищ Илки.
- Нет, не забыл!

Тут только я понял вдруг, насколько труднее, чем нам, приходится нашим командирам.

Они должны проделывать точно такой же путь, какой проделываем мы, кроме того, на стоянках они должны заботиться о безопасности своего отряда, о каждом карауле, посылать разведку, намечать ей цели, выслушивать донесения, допрашивать пленных. Это работа нелегкая. И адъютант сверх этого ведет все время дневник отряда; как у него не замерзли пальцы во время писания - я не понимаю! Как он после разбирал эти каракули, начертанные в тетради на морозе?

Мы снова шли вперед, рассекая грудью морозный воздух.

Повалил снег. Густой, липкий, мохнатый.

Мой взвод шел сейчас в середине отряда, но за густой стеной падавшего снега не было видно головных и арьергардных.

Мы шли вперед, продираясь сквозь эту пелену.

Мы шли быстро. Опять мелькали палки, ноги, хрустел и шуршал уминаемый снег, и свистящее наше дыхание снова разрывало тишину. Мы шли очень быстро-с грузом в двадцать кило, с грузом, отягчавшим нас в течение всех дней немыслимого нашего похода.

Я опять потерял Тойво из виду.

Он отставал. Выдыхался.
Опять пробежал мимо меня, от хвоста отряда к его голове, неутомимый Антикайнен.
Опять мы становились все разгоряченнее и разгоряченнее.
Опять капли пота стали стекать на лицо из-под шлема.
Мы шли, чорт дери, вперед!
И мы заставили итти за собой пленных лахтарей.

Им итти было легче - без винтовок, без патронов, без гранат и без запасов еды, как теперь ходят, когда сдают нормы на ГТО. Все они были лыжниками. Но, даже боясь ослушаться приказа, они стали все же роптать.

Один из них улучил секунду, когда мимо пробегал Антикайнен, и сказал:

- Ваше превосходительство, мы не можем так быстро итти, мы задыхаемся.
- Кто не сможет итти, тот не сможет и жить дальше!- крикнул, пробегая, товарищ Антикайнен, и он был прав: ведь ни одна собака не должна была знать о нашем движении, ни одна!

Мы шли все вперед и вперед.
Передовые свернули вниз.
Мы покатились по откосу берега.
Один за другим скатывались на покрытую льдом и снегом реку. Мы пошли вперед по ней.
Капли пота, стекая со лба на глаза, мешали смотреть вперед сквозь пелену валившего снега.
Ремни натирали плечи.

Я пробовал несколько раз передвинуть их немного в сторону-не помогало: через минуту они снова соскальзывали обратно.

От пота рубаха стала совсем мокрой и плотно прилипла к телу. Но мы шли все вперед, вперед...

Все мои ощущения, все мои мысли, кажется, уходили в ноги.
- Ребята, нажимайте, скоро привал,- говорил я своему взводу. - Не подавайте вида пленным лахтарям, что вы устали, пусть почувствуют, как мы отличаемся от них.

Так подбадривал я своих ребят, и мне казалось, что ноги мои разбухают все время, не переставая округляться, превращаются в чурбаны, на которые вплотную, как резиновые, прилитые, насажены валенки.

И то, что эти чурбаны были мокры, было вполне понятно. Рубахи наши тоже были мокры от пота. И пот проступал через рубахи на мех полушубков. И в самом деле, мех уже был настолько мокр от пота, что отдельные капли, стекая, собирались на углах полушубка и, медленно сочась, падали прямо в валенок.

Если бы мне кто-нибудь рассказал об этом, я! бы не поверил, но теперь дело было не в том,, верить или не верить, а в том, чтобы итти вперед: во что бы то ни стало. Вперед!

Я увидел, что немного отстаю, нажал, оттолкнулся палками и в помутневшем сумраке наступающего зимнего вечера чуть не наскочил лыжами на лыжи впереди идущего. Я всмотрелся.

- Что с тобой, Аалто?! - спросил я, запыхавшись.

У него не было балахона, балахон был разодран штыком, и, чтобы не путался под ногами, Аалто его снял.

- Что с тобой, Аалто?- повторил я. - У тебя ведь полушубок покрыт льдом, ты совсем оледенел. Что с тобою?
- А ты посмотри, может, и сам ты не лучше!- буркнул под нос Аалто. Я снял с левой пораненной руки варежку и стал ощупывать свой полушубок. Аалто был прав: мой полушубок был тоже покрыт ледяным покровом, хрустящей покрышкой.

Почти у всех ребят образовались на полушубках ледяные корки.

Пот, проходя через баранью кожу наружу, сразу остывал: его схватывал мороз. Ледяная корка на полушубках - и пот, стекающий каплями по мокрому меху! И то и другое сразу!.. Мы разгоряченной грудью вдыхали морозный воздух, рискуя с каждым глотком получить воспаление легких и продолжая итти вперед в мокрых, обледенелых полушубках.
Мы шли по реке, и в сумерках наступающей ночи не было видно передовым товарищам, что местами, чорт знает откуда, вода выходила из-подо льда.

Передовики проскочили на лыжах эти зловредные места, и за ними весь отряд.
Кто хоть раз в жизни надевал на ноги лыжи, тот поймет, что это значило.

Лыжа сразу быстро застывала; вода, попавшая на нее, замерзала и, прилипая, тормозила движение. К лыжам прилипал комками и снег, тогда они уже никак не хотели итти ни вперед, ни назад. Легче итти по глубокому снегу пешком, чем на таких лыжах. А почти у всех нас лыжи въехали в воду.

Мы шли уже около пяти часов, и можно было бы сделать привал; совершенно необходимо было теперь же остановиться почистить лыжи.
Антикайнен скомандовал остановку.

Отряд остановился.

Мы направились к берегу.
Захрустел валежник, застучал топор, отыскивая сухостойное дерево.
Я стал утаптывать снег, чтобы очистить место
для костра, и, оглянувшись на реку, увидел несколько стоящих без движения фигур. Они, опираясь грудью на палки, стояли молча, без признаков жизни, как замороженные статуи.

- Лейно, узнай, в чем дело! Лейно устало пошел к ним.

Я видел, как он стал толкать этих истуканов, идолов на лыжах. Они зашевелились, пошли к берегу.
- Они спали стоя,- сказал Лейно.- Палки в грудь - и райские грезы. Спокойной ночи!
- Привал большой,- сказал, проходя мимо меня, Антикайнен. - Привести себя в порядок и отдохнуть.
Большой привал - значит можно развести ракотулет. Как нигде я не видал, чтобы пекли лепешки пекки-лейпа, точно так же я не знаю, чтобы где-нибудь, кроме дремучих лесов Финляндии, разбивали ракотулет.

Ракотулет устраивают так: валят два больших бревна друг на друга. Предварительно - на тех сторонах, которыми бревна соприкасаются друг с другом - топором делаются глубокие засечки, своего рода бахрома. Их поджигают. Они горят медленно, сначала только тлеют, да и после нет такого яркого огня, какой бывает при обыкновенном костре. Но жар от ракотулета очень большой, за ним не нужно ухаживать все время, не надо каждую минуту подходить подкладывать новые сучья, и сгорает он медленно. К тому же, когда разбивают ракотулет, не разбивают один, а всегда несколько штук параллельными рядами, так что получается нечто вроде строя огненных квадратов, и между шеренгами ракотулетов бывает порядком жарко, даже в самую холодную ночь.

Ночь действительно была холодна: не меньше тридцати пяти градусов.

Большой привал.

Мы стали валить ракотулеты, набивать котелки снегом. Установили винтовки в козлы. И стали очищать лыжи от налипших комьев снега.
Эта работа очень неприятная и кропотливая. Лыжи ведь близко к огню держать нельзя: если они разогреются, то когда станешь на них, снег под ними начнет таять и налипать. Вот почему у нас, в Суоми и в Карелии, они стоят всегда в сенях.
Повозились уж мы с лыжами на этом привале!

Пот успел просохнуть. Но от огня обледенелые полушубки стали топорщиться, корежиться.

Я поднял руку, чтобы отломать нависшую над ракотулетом ветку ели. И вдруг почувствовал, что в моей одежде что-то оборвалось, треснуло. Мне стало очень легко подымать руку. Я снял балахон. Обледенелый полушубок мой треснул, покорежившись на сгибе плеча. Рукав совершенно свободно теперь снимался отдельно от всего полушубка.

- Я придумал, что надо делать, чтобы полушубки впредь не леденели,- сказал комрот 2 товарищ Лайнен.
Он стал выворачивать свой полушубок наизнанку и, вывернув, надел на себя. Такую же процедуру с полушубком проделал я и многие ребята, и мы ходили после мохнатые, как медведи.

Мой рукав не отваливался от полушубка лишь благодаря балахону.
Ночь предстояла очень морозная!
Концы пальцев холодели в рукавицах.

Лежа в снегу, я посмотрел вверх и через тяжелые от снега мохнатые ветви увидел большие северные звезды, опрокинутый ковш Большой Медведицы и мысленно стал проводить линию к Полярной звезде.
Я задремал. Проснулся я от отчаянного жара, мне казалось, что правая сторона моего тела, обращенная к ракотулету, раскалена донельзя, левая же сторона погребена во льду.
Я повернулся на другой бок и продолжал спать.

Так крепко спать, я думаю, мне больше никогда не придется.

Один раз, когда я повернулся с бока на бок, я увидел, как Лейно быстро вскочил с постели, устроенной из свеженаломанных веток, и, быстро скинув полушубок, стал его уминать на снегу.

Он увидел мой полусонный, но, вероятно, очень удивленный взгляд и сказал:
- Спалил полушубок головней... Продолжения разговора я не помню, потому что в ту же секунду я заснул. Снов не было. И, когда в другой раз я менял свое положение по отношению к огню и холоду, я увидел Тойво, укладывающегося у ракотулета. Он выглядел постаревшим на несколько лет и очень похудевшим.
- Опять, что ли, словил кого-нибудь в хвосте?- спросил неожиданно подошедший Антикайнен.
- Мое время еще не ушло, погоди, словлю еще десяток-другой!- попробовал отшутиться Тойво, но ему явно это не удавалось. Он снова отстал от отряда и только что пришел.
- Товарищ начальник,- сказал он командиру,- дозоры у нас слабо смотрят, меня никто по пути не остановил.

Командир пошел дальше осматривать стоянку и проверять бдительность дозорных.

В своем опоздании Тойво мог найти и некоторую долю утешения. Увидев разложенные костры, он вышел на берег, пошел к ним напрямик
и таким образом не попал в воду, поэтому ему и не нужно было так возиться с лыжами, очищая их. Но к чести Тойво надо сказать, что это было последнее его отставание больше, чем на час. Остальные переходы он проделывал так, что только опытный глаз мог отличить в нем новичка.

Он проделал ускоренный курс подготовки в лыжники. Но во что ему обошлась эта подготовка - говорили его лицо, напряженное, заострившееся, как у человека, долго болевшего, и его глаза, горевшие странным блеском... По-настоящему я понял, во что обходился ему поход, лишь в Челке, куда мы сейчас уже входили.

Отряду же обучение Тойво едва не стоило катастрофы при спуске перед Пененгой.
Было еще только четыре часа ночи, когда мы поднялись и пошли вперед. Снова вперед.
Было совсем темно.
Опять мы шли по реке.
Опять мой взвод шел посредине отряда.
Вначале итти всегда казалось невероятно трудно.
Ну, разве что заставишь себя сделать, и то через силу, шагов двести-триста.
Ныли мышцы на ногах, на руках, мышцы живота. Болели натертые плечи, разбухали ноги. Стирались валенки...
Но уже через сто-двести шагов становилось понятным, что можно пройти больше.
Мышечная боль растекалась, рассасывалась.
Морозный воздух, пронизывая все тело, бодрил. Да, пройти можно было гораздо больше, чем двести шагов.
Пройти можно столько, сколько нужно, чтобы принести победу революции.
Мы шли вперед по реке, отталкиваясь палками, нагруженные, оставляя глубокий след в рыхлой целине.
Снегопад прекратился.
Ясная, морозная луна освещала наш утренний путь.
От света на снег ложилась полоса - лунная дорога, какая бывает на реках.
Передовики шли сейчас внимательнее.
Они заметили талую воду,- взяли курс на берег.
За ними пошел весь отряд.
Мы миновали это место, снова спустились на лед и пошли по льду. Но на этот раз передовики прозевали и с размаху влетели в воду, скрытую снегом.

Отряд остановился.
Мы вышли на берег.

- Остановки не будет!- скомандовал звонким своим голосом товарищ Антикайнен.- Они почистятся и догонят.
Таким образом, мой взвод стал головным. Мы вышли на берег и уже больше не спускались на предательский лед реки. Мы шли вперед.
Луна закатилась. Рассвет подступал к отряду из-за каждого ствола, из-за каждого беличьего дупла, волчьей норы. Мутно-молочный рассвет. Мы шли.

Скоро должна быть деревня Челка. После Челки наш путь лежал уже прямо в Реболы, где, по всей вероятности, находился штаб фронта.

Пленные говорили, что там отряд в триста лахтарей.
- Матти, ты пойдешь со мной вперед в разведку и возьми с собой одного курсанта! - сказал Антикайнен.
Я отобрал Лейно.

Мы идем вперед.
- Метрах в двухстах от деревни останови отряд и, если будут выстрелы, окружи деревню, чтобы ни одна сволочь не могла проскочить!- отдал приказ Антикайнен.
Через пятнадцать минут хода мы были уже у самой деревни.

Деревня, как и большинство карельских деревень, расположена у воды и окружена низкорослыми, срубленными банями. Мы обошли деревню по задам. Ни над одной избушкой не развевался белый флаг. Из нескольких труб подымался уютный дымок. Протяжно мычала корова.
Женщина вышла на крыльцо, постояла, сбежала с крыльца, перешла улицу и исчезла. Несколько ребятишек возилось на: улице с огромной кудлатой собакой.

Никаких даже отдаленных признаков лахтарей не было видно. Деревню война, казалось, обошла.
- Да, здесь, конечно, тоже никто нас не ждет,- улыбнулся мне Антикайнен.- Но мы все-таки здесь!

И для проверки мы выбрали самый крепкий, богатый на вид дом в деревне, где, конечно, остановились бы белые, и пошли к нему. Лыж снаружи не было видно. Все было по-прежнему спокойно. Я постучал в дверь. Хриплый женский голос ответил мне по-фински:
- Войдите!
- Спасибо,- отвечал я - Нас трое.

И мы вошли через сени в горницу.

Горница была чисто прибрана, половики разостланы на сияющем чистом полу. Покрытый сверкающей клеенкой стол. Образа в углу.

Мы сняли шлемы: откинули капюшоны так, что шлемы остались в капюшонах. Рослый, упитанный, неповоротливый мужчина встал с кресла при нашем появлении.
- Здравствуйте! - сказал Антикайнен. Мужчина что-то промычал в ответ.

Из соседней комнаты, в которой была растоплена плита, раскрасневшись от жара, выскочила женщина лет тридцати пяти и затараторила:
- Здравствуйте! Это мой муж. Он глухой. Как хорошо, что вы пришли к нам! Вы давно из Финляндии?
- Позавчера,- глухо ответил Антикайнен. Я взглянул на него недоуменно.

Он подмигнул и скривил угол рта мгновенной улыбкой.

- Разве здесь никого из наших нет?
- Нет, нет...- и женщина быстро перед глазами мужа задвигала пальцами. Так разговаривают с глухонемыми.

Он сделал к нам шага два навстречу, ухватил руку Антикайнена, потом радостно стал пожимать мне руку, и живейшее удовольствие было написано на его заросшем кустами волос лице.
- Он, принимает нас за финских офицеров, - успел шепнуть мне командир, в то время как глухонемой тряс руку Лейно.
- Дорогая хозяюшка, нам с дороги молочка бы выпить! - обратился к хозяйке Лейно.

Через полминуты мы уже сидели за столом, покрытым сияющей клеенкой. Перед каждым из нас возвышался кувшин с парным молоком. Приторный вкус молока и тепло горницы размаривали.

Хозяйка весело хлопотала у плиты в соседней комнатке, что-то торопливо стряпая.
- Пей в два горла, Лейно, не скоро еще дождешься такого угощения,- обтирая губы, сказал Антикайнен.
Лейно улыбнулся, хотел что-то ответить, но поперхнулся и закашлялся. Несколько капель молока грузно упали на клеенку.
Хозяин, наблюдавший всю нашу трапезу с почтительным восторгом и радостной преданностью, подскочил в одну секунду с полотенцем в руке и, предупредительно изогнувшись, быстро вытер с клеенки тяжелые капли. Точно так же вытер он капли, оброненные мною и Антикайненом.

Финский офицер имел в этом доме, очевидно, право на уважение...

Желая, наверно, еще раз подчеркнуть свою преданность к нам и ненависть к советской власти, глухонемой подошел к комоду, покрытому кружевным ручником, выдвинул ящик, из ящика вытащил шкатулку, из шкатулки несколько сов-знаков миллионного достоинства, выразительно плюнул на них, бросил на пол и стал изо всех сил топтать их.
- Сволочь какая! - успел прошептать мне на ухо Лейно. - Погоди, я разделаюсь с ним!- стал медленно вытаскивать из кармана ватных штанов бумажник.

На громкое шарканье мужа вышла из соседней горницы хозяйка, подобрала дензнаки и, бережно сложив их, взяла из рук мужа шкатулку, положила в нее дензнаки и вышла из комнаты, захватив шкатулку с собой.

Лейно тем временем вытащил бумажник из кармана и, разложив его на столе, вынул хранимую им с 1918 года финскую марку,- марку, выпущенную Советом народных уполномоченных Финляндии с лозунгом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»- и подал эту марку кулаку.
Кулак, увидев финские буквы, не потрудился даже прочесть их внимательно.

Он как полоумный запрыгал, поднес марку к своим губам, стал ее целовать. Было одновременно и смешно и противно.

- Матти,- обратился ко мне командир, - пойди, приведи отряд.

Я вышел и, надев лыжи, отправился к отряду, который, как условлено, должен был ждать результатов разведки вблизи от деревни.

Дозорный наш окликнул меня.

- Можно итти вперед,- ответил я ему на ходу и остановился, увидев картину, подобную которой я, надеюсь, до самой смерти своей не увижу больше.

Почти весь отряд спал, стоя на лыжах, уткнув палки в груди, беспомощно опустив головы и руки.
У некоторых изо рта тянулась тонкая, замерзшая в воздухе слюна.

Мерное сопенье вырывалось из сотни утомленных грудей. Закрытые глаза, мерное дыхание, беспомощно повисшие плетьми руки самых здоровых парней, каких только мне пришлось встретить на своем веку, показывали уже почти невозможную степень утомления. Полное отсутствие разговоров и шуток говорило больше, чем самые подробные расспросы.

Даже комроты с трудом удерживали себя от сна.
- Товарищ командир, деревня свободна, Антикайнен приказал итти,- отрапортовал я и пошел обратно.

Разбуженный отряд медленно пошел в деревню.
Когда я вошел в избу, Антикайнен и Лейно аппетитно уплетали большую яичницу-глазунью.

Я присоединился к ним, но едва я успел отправить в рот лоснящийся от масла янтарный, поджаренный желток, в горницу вбежала девчонка лет двенадцати и бросилась в кухню к хозяйке.

Несколько секунд за перегородкой был слышен приглушенный шопот. Полногрудая хозяйка выпорхнула в нашу горницу, подбежала к оконцу и, взглянув в него, замерла. Затем медленно, побледнев - жар от плиты быстро сошел с ее лица,- подошла к глухонемому и дернула его за рукав. Она подвела его к окну. На лице его был написан ужас.
Я встал и тоже взглянул в окно.

По улице продвигался наш отряд. У многих были откинуты капюшоны, и красные звезды сияли всей своей пятиконечной остротой. Глухой обернулся к нам и залопотал что-то весьма невразумительное. Его лопотание хозяйка перевела на финский язык:
- Господа офицеры, в деревню вошли красные, мой муж предлагает вам спрятаться у нас под полом, пока они не уйдут, или дождаться ночи, чтобы спокойно уйти от красных бандитов.
- Я очень тронут, хозяюшка, вашим любезным предложением,- спокойно отвечал товарищ Антикайнен,- но мне нечего бояться этих красных бандитов, тем более, что сам я их начальник.

И с этими словами он высвободил свой шлем из капюшона и нахлобучил его на свою круглую светловолосую голову.

Глухонемой, увидев красноармейский шлем на голове того, кого он считал финским егерским офицером, издал протяжный вопль, вопль отчаяния, и, весь изменившись в лице, сразу рухнул в стоящее рядом с ним кресло.

В этом кресле, все в том же положении, безучастный ко всему, что творилось в комнате, не издавая ни одного звука, глядя покорно перед собой неподвижными глазами, он оставался все время.
Наши караулы оцепили деревню, и никто не мог из нее выйти без нашего ведома и раньше нас.
Товарищ Илки, доедая яичницу, записывал что-то в походный дневник отряда.

Его мучила мысль, что он не мог до сих пор переслать штабу ни одного донесения, и в штабе могли подумать, что отряд уже погиб, взят в плен, расстрелян или что отряд где-нибудь застрял.

И отряд тоже не получает никаких известий из внешнего мира, да и получить их совершенно невозможно.
Сейчас, может быть, снова объявила войну Польша или японцы пошли через буферную Дальневосточную республику на страну Советов, а мы здесь ничего этого не знаем.
- Матти,- обратился ко мне командир, - сколько километров пути ты отметил на карте в эти сутки?
- Шестьдесят пять, товарищ командир,- по линии полета птицы.
- Ты забыл наши отклонения от этой линии, извилистое русло реки, наши выходы на берег.
- Тогда около ста!
Солнце сияло вовсю, снежные искорки золотились на улице, переливаясь всеми цветами радуги, и задорно хрустели. Было великолепное зимнее утро.
Мы сделали большой пятичасовой привал.

В начале первого мы должны были выйти в поход-уже в районы, где был неприятельский центр.
Ребята спали вповалку на полу в избах. Лишь некоторые счастливцы имели силы добраться до
полатей или сделать себе подстилку. Блаженное выражение полного отдыха блуждало на лицах многих, другие спали сосредоточенно. Тойво с одним курсантом забрался на мягкую постель хозяйки-кулачки и спал.

Перед тем как улечься спать на соломе на полу, я подошел и взглянул на лежавшего на краю постели Тойво.

Он глубоко дышал, и руки его сгибались, и ноги его сгибались и распрямлялись, пружиня подобно тому, как это бывает при лыжном беге. Лицо его было сосредоточенно, ровное дыхание вырывалось из его груди. Мышцы рук и ног медленно, в такт, сокращались и расслаблялись. Было ясно, что Тойво шел на лыжах и во сне.

Двигая руками и ногами, он задевал своего соседа по постели. Но тот спал так крепко, что, казалось, ничто не в состоянии было разбудить его.

В тот же день в начале второго мы снова вышли в путь - вперед на Реболы.

Продолжение читать здесь

ПАДЕНИЕ КИМАС-ОЗЕРА