Лев Озеров

О, Север, Север-чародей,
Иль я тобою околдован?
Иль в самом деле я прикован
К гранитной полосе твоей?
Ф. Тютчев.

Сосед по купе - геолог - увлеченно говорит о Байкале, на котором только что побывал, но, вглядываясь в проплывающие за окном болотца и озерки под тусклым солнцем, переходит на Карелию. Рассказ о водопадах и их происхождении он чередует с перечнем пришвинских книг, объединяя их под общим названием «В краю непуганых птиц».

Пришвин! Вот писатель, которого и можно и должно назвать счастливым: ведь он сам сотворил  свою жизнь, сам наколдовал свою судьбу. Это он открыл нам прелесть Севера, обаяние его природы. Он словно слился с нею. Нет, проступил на ее фоне. Помню его похороны: он, казалось, не умер, а ушел в свои кладовые.

«Мох и мох, кочки, озерки, лужицы. В сапогах вода, свистят, как старые насосы, сил нет вытаскивать их из вязкого болота.

- Подожди, Мануйло, устал, не могу. Далеко ли до леса?»

В памяти всплывает этот зачин книги. «1905»-дата, поставленная Пришвиным по окончании книги «В краю непуганых птиц». Вот ведь когда написано! А читаешь книгу не отрываясь. Живое слово, первородное, самоцветное.

«В краю непуганых птиц» и другие книги этого воистину очарованного странника способствовали верному пониманию и пристальному изучению Севера. Я не касаюсь здесь судьбы русского очерка (в нем Пришвину удалось сказать свое особое слово и расширить рамки жанра), речь идет о непосредственном влиянии слова писателя на этнографов, фольклористов, историков, более того, лесоводов, геологов, лимнологов - исследователей озер и искусственных водохранилищ.

Но всего более, если сказать правду, слово художника послужило постижению души человека, человековедению.

За интересным разговором легко забываешь время, в том числе и время прибытия.

Проводники на перроне - на припеке. Спасибо, до свидания!

Приехал. А ощущение такое, что приезд - только начало дорог. Буду ходить, лазить, плыть. «Лишний кусок тому, кто на месте не сидит»,- утверждает одна карельская пословица. А другая ей вдогонку: «Не тот много знает, кто много ходил, а тот, кто много видел».

Итак, важно глядеть. А глядя, важно увидеть...

...Петрозаводск - завод Петра, ровесник Питера.

Выходишь с вокзала, смотришь на круто падающую широкую улицу и видишь Онежское озеро.

Онего - говорят здесь. Открытое «о» в начале и в конце слова. «Онего!» - произнес я вслух, словно запел песнь, и вдруг подумал: Пушкин своему герою дал имя этого озера - Онегин. Хотя родился тот «на брегах Невы». Онего! А в народной поэзии - Онегушко! Это звучит по-иному, чем Онежское озеро. Так же, как Нево, как называли Ладожское озеро.

Четверть века здесь не был. Впервые приехал я в февральский Петрозаводск в 1946 году. Бревенчатый, обгорелый, стылый. Ряды вертикальных дымов березовой рощицей стояли над крышами. Лютый мороз обжег и меня. А сейчас лето, август, и пытаюсь вспомнить, откуда я шагал тогда, от какой печки танцевал и где жил. Но никак не могу сообразить.

И не потому, что память измывается надо мной. Нет, просто я приехал совсем в другой город. Хочу вспомнить кварталы и отдельные дома, в которых бывал тогда, но никак не могу вспомнить. И это мешает мне воспринимать новое, сегодняшнее. Заметил я давно, что образ появляется всего охотней на стыке свежих впечатлений с воспоминаниями о давнишнем...

Полагаюсь на волю случая - и верно. Новые впечатления теснят прошлое, как новые постройки теснят старье, рушащееся день ото дня. Уходит, нет, ушла стародавняя Голиковка - прибежище рабочей голи.

Тогда, в 1946 году, я приезжал в командировку - восстанавливать молодежную газету, заниматься с начинающими авторами. «Иных уж нет, а те далече». Все новое. Об этом мы говорим с Михаилом Павловичем Сысойковым, давним моим знакомым, поэтом, уроженцем этих мест.

Это он в стихотворении «Моей Карелии» сказал: 
Была печальною
И горемычною
«Сибирь кандальная
И подстоличная...».

В глазах Сысойкова - отсветы карельских озер. В речи его - неторопливость северянина. Переход от обыденных слов к стиху дает почувствовать: речь течет плавно, размеренно, точно былина поется. А скупой жест помогает ей течь. В строках подчас непреднамеренно проступает время, наше время, его контрасты:

Реактивный громыхнул над садом, 
Запрягает почтальон коня.
Неравновеликое, большое и малое,
но, я это вижу и слышу,- живое.

Говорим с Сысойковым о том, что еще не создана впечатляющая книга о времени, когда около устья реки Лососинки, вокруг Петровского завода, в 1703 году возникла горнозаводская слобода, как она постепенно обретала облик города и как затем менялись черты лица этого города.

Есть в Петрозаводске внушительные строения, так идущие к Северу, к колориту Карелии. Выхожу к новым кварталам. Где я нахожусь? В Черемушках? В Киеве, на Печерске? В рабочем районе Горького?

Непроницаемый стандарт. Дома аккуратные, как черные шарики синтетической икры.

Куда ни посмотришь, каменные громады теснят редкие деревянные домишки, сдавливают их. Просто, как песчинки в жерновах, перетирают.

Перекопаны мостовые, рушатся бревенчатые заборы, царят надо всем подъемные краны.

Иду по улице Ленина, бывшей Святнаволоцкой, не иду, а качусь в Онегу. Другой город! В дореволюционную пору здесь было одно лишь каменное здание - тюрьма. Не нужно сравнивать то, что несравнимо: другой город на том же месте, вот и все. 
Узнается только площадь имени Ленина, бывшая Циркульная или Круглая площадь, да несколько  старых зданий, да два-три памятника, среди них шредеровский памятник Петру. Все остальное внове.

Уходят яры, овраги, крутосклоны с бревенчатыми лестницами и перилами, уходит деревянный город.

В гостинице мне достается постель в пятиместном номере, в нем шесть человек.

На одной постели - отец с сыном, приехавшим на экзамены в пединститут. Рядом - рыбак с набором удочек и спиннингов. 
Седеющий турист, едущий на рассвете в Валаам.
Командировочный из Сегежи. На столе - надломленный арбуз с рвущейся изнутри краснотой и «Неделя», разрисованная на полях экзаменующимся юношей...

Им в дорогу, да и мне в дорогу!

Плыву по Онеге, выезжаю из Петрозаводской губы и вскоре вижу Ивановские острова, о которых ранее знал,- здесь в начале войны фашистские снаряды настигли транспорты с эвакуированными детьми; большинство из этих детей погибло. Покой Онего, сияющего под солнцем, навсегда нарушен этой трагедией. Все окрест молчит, словно в память об этой трагедии. Плывем молча, на горизонте остров - самый большой в Заонежье - Большой Климецкий. Длина его - 40 километров. Наибольшая ширина - 10 километров.

Когда человеку заранее описывают какое-либо чудо, он подчас опасается встречи с действительностью. А не покажется ли она чересчур бледной по сравнению с предварительными описаниями?

Как бы красочно ни описывали Кижи, как бы ни боялся человек встречи с ними, они все равно предстают как чудо.

В киосках и книжных магазинах Петрозаводска всюду открытки, альбомы, справочники «Кижи», можно купить значки, офорты. О красоте Кижей знаешь заранее, будто это много раз слышалось и виделось во сне.

И вот... За елями, за ними, вместе с ними, облаками, зеленью островов возникают Кижи. С каждым мгновением они увеличиваются, приковывая внимание к себе, только к себе. Ведь благодаря им все-все окрест обретает привлекательность.

Видение Кижей!..

Ели, зеленые ели кажутся мне Кижами, облака - Кижами. Красота рук творящего человека - Кижами. И впрямь был прав легендарнопесенный Нестор, построивший храм и после этого бросивший свой топор.в Онежское озеро со словами:

- Не было, нет и не будет такой...

Так мастера, скромнейшие из скромных, могут сказать о себе в особо высокий момент работы, когда она совершена и когда совершенное внушает мысль о совершенстве. 
Так, автор «Бориса Годунова» воскликнул: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын»...
Так, Блок, написав «Двенадцать», сказал: «Сегодня я - гений».

Легенда о Несторе живет. Легенда. Но дивная постройка безымянна. Не сохранились имена мастеров плотницкой артели, которую, несомненно, возглавлял один зодчий. Ему одному, только ему одному и может в мечтах привидеться такое чудо. Это Он велел ставить восьмерик на основной четверик. Это Он четверик повелел крыть восьмискатной крышей с девятью главками. Это по Его замыслу осуществлена безгвоздевая кровля сеней и трапезной.

Словно бы слышу голоса крестьян, пришедших издалека, делящихся друг с другом новостями, радостью-бедой, любующихся красотой труда своих мастеров. Словно бы слышу гул-говорок, шепот, возгласы... Живое!

Видны в трапезной отметины топора на срубах - вот безымянная подпись мастеров. Незаметно для хранителей прикасаюсь к ним, благодарю их. Главное чудо Кижей - Преображенская церковь.

1714 год. Через пятьдесят лет рядом с ней встала Покровская церковь. Она уступает первой по величине и красоте, хотя в отдалении сливается с ней, льнет к ней и дополняет ее. Поставленная еще через сто лет колокольня ничем особо не примечательна, но полна гордости за своих соседей, распространяющих и на нее свою красоту да и добрых настолько, что взяли ее, как младшую сестру, в свою семью.

Кижи - произведение высокого искусства - это знали и раньше. Кижи - центр свободолюбия Руси, центр восстания русских, карелов, вепсов под руководством Клима Соболева, Семена Костина, Андрея Сальникова. Царизм не обращал внимания на красоту, на благолепие, на народ. В июле 1771 года каратели, собрав повстанцев у Кижской церкви, открыли по ним огонь. У самой церкви! Восстание было жестоко подавлено. У его вожаков, прежде чем сослать их на пожизненную каторгу, были вырваны ноздри и на лице выжжено: «воз» - «возмутитель».

Глаз нанизывает - бусинку на бусинку - новые впечатления, так образуется Кижское ожерелье.

Лазаревской церковке около 600 лет. Часовня из Леликозера. Ветряная мельница (на ней туристы ставят подписи легко, как на заявлениях, отправляемых в бюро славы, или еще легче, как на ведомости зарплаты). Амбары, жилые дома - и Ошевнева, и Елизарова, и Сергеева (имена их в отличие от имен церковных зодчих сохранялись; ближе по времени к нам). Здесь под открытым небом, собранные в одном месте, предстают передо мной типы северного жилья: «кошель» и «глаголь». Вижу нарядное гульбище, без которого дом - «что мужик без бороды», как тогда говорили. В сарае, как в мастерской настоящего художника. В сарае возникает ощущение каждодневного труда, а потому и соответствующего быта, помогавшего этому труду, служившего ему.

Памятники старины страдают от времени. Это естественно. Но они страдают также и от «подновлений», произведенных в XIX веке.

Подумать только: Преображенская церковь была обшита досками, кровля и главки покрыты железом! Покровскую церковь обшили тесом, а внутри оштукатурили (сейчас эта штукатурка снята, на досках видны следы обивки дранкой).

Наглядевшись на постройки вблизи, отхожу дальше, все дальше. Иду и оглядываюсь, и царящая надо всем тройка главных сооружений поет в пространстве; они то сходятся, то расходятся, играют, переплетаются со всем окружающим и с моими мыслями. И все это звучит - именно звучит - как хорошее пение или органная музыка.

В пространстве то часовенка предстанет передо мной, подбочась, то проплывет парусник, то пройдет рыбак с удочками. И все к месту, и все нужно.

Так, налюбовавшись окрестностью и надышавшись Онегой, побежишь в «Поплавок», что стоит в стороне на берегу и прельщает путника девятнадцатью сортами вин и местного улова рыбой. Сквозь неровное стекло окон вижу все ту же тройку. Даже эти стекла не могут снять очарования ансамбля. Он плывет ко мне. Он плывет, а путники, с утра осматривающие Кижи, едят так, будто они и строили эти Кижи. 
Трудно прощаться. Не выпуская из глаз видения, ставшего для меня реальностью, отплываю. Плыву. С каждым мгновением Кижи, не уменьшаясь, а уходя из видимого в видение, из реального в память, уплывают за ели, становятся ими, частью природы. Такой частью, которая внушает окружающему его красоту и назначение.

Нетронутая природа и след руки человеческой.

Вообще след человека в пространстве и времени. Об этом нельзя не думать здесь. В «Калевале», которая именно здесь, в этих местах, особенно близка, сказано об Илмарикене:

Он кузнец, и первый в мире. 
Первый мастер он в искусстве.
Ведь он выковал уж небо.
Крышу воздуха сковал он.
Так, что нет следов оковки
И следов клещей не видно.

С этих строк перевожу взгляд на своих спутников, возвращающихся после знакомства с Кижами.

Подавляющее большинство - молодежь. В спортивных костюмах, в кедах, с грязными, видавшими виды рюкзаками, с гитарами, фотоаппаратами, с карандашами, красками, одни спорят, другие поют, никто не дремлет. Молодые бородачи, девушки с причудливыми прическами притихли, они покорены встречен с чудом - с Кижами.

Мои милые бородачи, электромонтеры, физики, лаборантки, ассистентки, очкарики, бродяги, охламоны, кандидаты в мастера, аквалангисты, раньше вы вели себя так, как ведут все пришедшие на готовенькое. Вы возмужали. Вы поняли, что и нам пришлось до вас крепко поработать. И вы, не повторяя нас, все же кое-что у нас подсмотрели, подсмотрели важное для себя. Вы уразумели, что каждому поколению нужно если не все, то почти все осваивать заново: землю, металл, небо, красоту. Осваивать и завоевывать.

Так естественно и просто моя мысль от Кижей перешла на вас и вашу судьбу. Да и какое может быть истинное познание природы, человека, красоты, если не обращаться от старины к новизне, к вот этому сейчас идущему мгновению!..

На летней Онеге парусная эстафета да еще к тому же байдарки, моторки, аквалангисты. Иду по качающемуся бревенчатому настилу. Председатель парусной секции Эдуард Евгеньевич Кузнецов - высокий, с иронической улыбкой человек - знакомит меня с молодыми людьми с Онежского завода, завода «Авангард» и других. Идет соревнование. Но нет ажиотажа, все делается легко, душевно, увлеченно.

Кто знает, может быть, кто-нибудь из этих молодых спортсменов готовится стать Туром Хейердалом. Как знать! Честолюбие - в отличие от тщеславия - вещь, не сразу бросающаяся в глаза, принимающая весьма обманчивые формы. В житейском обращении, в обиходе это очень общительные люди. Открытые, веселые лица, пытливые глаза, деятельные руки. О таких говорят: «свой парень». Одного из них прошу взять меня на борт, прокатить под ветерком. Пауза. На лице сменяются понимание, сочувствие, сожаление, решимость.

- Не положено. Вы уж меня... Другой раз...

Ревниво слежу за парусниками. Ветер клонит их - они выравниваются. Гнет - они выруливают. Так что ветер остается в дураках... В парусах - легкость и древность, мужество и окрыленность. Паруса поэтичны непреднамеренно и навсегда!

Паруса и Кижи при всей несхожести имеют черты существенного сходства. Это победа человеческой руки над хаосом природы. Это свобода и красота, рожденные трудом.

А между тем вороненое крыло Онеги вздрогнуло, как-то странно накренилось и стало голубо-пепельным, рябым, словно само гладило воду против шерстки, рябым, словно поклеванным дождинками.

Мгновение - и сверкнувшее солнце сделало эту рябь золоточешуйчатой, беглой, искрящейся и слепящей. Парус тонул в этом жидком золоте озера, и только небо очерчивало его стремительный треугольник.

Погода много раз меняется на дню. То свет, то тень. Какие-то незримые весы колеблются над Онегой. И стрела их как парус: то сюда, то туда - поди узнай знак северных весов.

Но дождь неминуем. Вот-вот он прорвется на город, на озеро, на всю Карелию. Так и есть. В Кондопогу еду сквозь дождь. Обложной, без видов на прояснение. На въезде в Кондопогу ищу профиль Успенской церкви. Он скорей мерещится, чем видится. Острый серый четырехугольник. Корпуса комбината и гидростанция наплывают мощно и в цвете даже сквозь дождь.

На берегу озера было некогда тридцать крестьянских дворов. Так начиналась когда-то Кондопога. Здесь знают особо важную дату - 26 апреля 1921 года, когда Совет Труда и Обороны под председательством Ленина постановил построить здесь бумажную и целлюлозную фабрики, деревообрабатывающий завод и электростанцию на протекающей в этих местах реке Суне. Сказано - сделано. Шли годы. В камень, дерево, стекло облекалась человеческая мысль. Потом Кондопога - уже город.

Война повергла его в руины. Город рождался заново. Уже к концу 1947 года целлюлозно-бумажный комбинат дал первую свою продукцию. 
Мой спутник, восторженный, пышноволосый, краснолицый Александр Бабкин, работает старшим инженером треста «Кондопожстрой». Его род новгородский. О Кондопоге говорит восторженно: «Каждая третья газета в Советском Союзе печатается на нашей бумаге...- И после паузы: - Наша седьмая машина, которую любовно называют «семерка», дает бумаги больше, чем все фабрики дореволюционной России».

Информацию эту он произносит, как лирику. От нее Бабкин плавно переходит к стихам. Они у него пишутся густо.

Александр Васильевич руководит литературным объединением при газете «Новая Кондопога». Объединение существует с 30-х годов, со времени Кондопожстроя.

По дороге на Кондопогу мне встретился примечательный человек. Не только рыбак рыбака видит издалека,- книжник видит другого книжника тоже издалека. Леонид Константинович Алексеев знает все, что выходит не только в центре, но и в областях.

Подыскиваю имя автора и название книги, чтобы ошарашить его. Не тут-то было. Знает. Знает, что залеживается, что ждет выхода. Мало того. Ему хочется видеть Карелию краем книги. Не зря же здесь даже на рынке три книжных киоска и все три работают бойко. Алексеев хочет, чтобы книжные витрины были изобретательно-заманчивы. Художники есть, но еще не умеют делать то, что хочется покупателю.

В Кондопоге на площади перед Домом культуры состоялся традиционный День поэзии. Дождь, как по заказу, дал нам возможность выступить перед собравшимися на площади кондопожанами. Дождь словно отошел в сторону, а петрозаводские поэты и участники кондопожского литературного объединения читали и читали стихи с грузовика, приспособленного под трибуну. Можно пожелать всем выступающим со стихами такую аудиторию и такой прием. Как только мы закончили, снова пошел дождь.

В это трудно поверить, но следует помнить, что природа в сговоре с поэзией.

Повидав радующую кондопожскую новизну, едем к старине, к всемирно известной Успенской церкви 1774 года. Дождь и сейчас прервал свой бег как бы специально для того, чтобы дать нам возможность разглядеть церковь. Она у самой воды, на холмике, как Аленушка на камушке. Высота, стать, собранность. А как смотрится здесь, именно здесь! Никуда ее не переведешь. Только здесь ей стоять.

Отсюда мы едем на Кивач. Побывать в Карелии и не увидеть Кивача - можно ли?

Дождь снова припустил. Громыхает лавина дождя, как бы предваряя грохот водопада.

Приближаясь к Кивачу, все произносят:

Алмазна сыплется гора...

И все вспоминают: здесь был Державин. Кто-то гоняет цитатного зайца еще дальше.
Старик Державин нас заметил...

А вот и он, Падун. Несколько присмиревший после взрывов 30-х годов.

К Кивачу прирос Державин, к Державину Пушкин, к Пушкину мы. Все оказывается связанным и родственным.

Идет сплав леса по Суне. Стою на мостике и слежу за стволами: их оттягивают багром от плотной запруды, и они летят звонко вниз по течению. Спор воды и дерева. Едко пахнет древесиной. Чему послужит вот эта сосна? А вот эта? А эта?..

Дождик льется, сеется, словно брызги водопада, острой пылью летит на нас. Долго еще будет со мной ощущение: брызги Кивача - дождинки.

Дорога на кварцитовый рудник в сторону Шокши. Немноголюдно. Единственный в мире карельский кварцит.

Берег изогнут. Скальная порода обнажена в разрезе. Жилы - застывшие волны лавы - от розовой до бурой. На породе - лес. А рядом плещется, играет Онего. Здесь оно особенно синее...

Итак, зеленый, красный и синий цвета. Очень живописно - таков поселок кварцитный. Вдоль берега - похожий на торговый ряд, бревенчатый навес, разделенный на клети переборками. В каждой такой клети станок и ящик для сброса отходов. Каменотес вручную долбит камень. Долго, тщательно.

Среди отлично работающих Борис Мишкин, он вепс, ему 31 год. Отец его - забойщик в Рыбреке, где добывается диабаз, которым, кстати сказать, вымощена Красная площадь. Рядом, в следующей клети, трудится жена Мишкина. Тоже отлично работающая.

- Давно здесь? 
- Да лет этак десять будет... Женился здесь, вот двое детей уже.
- Уезжать не собираетесь?
- Да что вы, отсюда никто не уезжает! К камню прирастаешь.

Он разговаривает со мной, но не отрывается от работы. Дух захватывает от движений его сноровистых рук. 
Между бревенчатым навесом и озером стоит рудничная кузница, где производится заточка инструмента: заправка кувалды, законечников, бучарды.

Доброе лицо кузнеца Исидора Петровича Мутту в отсветах огня. Он с Ладоги. С ним рядом работает ярославец Юрий Александрович Колобов. Первый здесь уже четверть века, второй - двадцать лет.

Онего слышит дыхание кузницы, звон молотов и зубил, взрывы скальной породы, звук вагонеток. Сейчас минуты тишины. Солнечно. Каменотесы обедают. Онежская свежесть снимает едкий запах каменной пыли. Ничего не поделаешь - этот камень приходится обрабатывать вручную. Но почему же нет автоматической вытяжки пыли? Почему плохо оборудованы вспомогательные помещения? 
На обратном пути, глядя на Онего, все время думается об этом... К вечеру яростно заработала кузница неба. Словно сотня локомотивов и вздыбленных коней встали над берегом. Крутые повороты голов, вывернутые шеи, могучие рати облаков. Все в покое, и все в движении. Вдали смытое облако - там, видно, дождь. Плыву, плыву, и вдруг там, где был дождь,- радуга. Такой интенсивной и устойчивой - почти на полчаса - радуги отродясь не видел. Слежу за радугой долго: то в нее влетают чайки, то входит баржа, то маячок плывет. Слежу за радугой, слушая одновременно, о чем разговаривают туристы.

Тут и мини-юбки, и театр па Таганке, и цветное телевидение, и Евтушенко, и клещевой энцефалит, и еще всякая всячина. Но многие туристы молчат. О, молчание путешествующих, оно драгоценно! И оценить его могут только те люди, которые сами умеют молчать, любуясь природой. В такую пору каждый поэт.

Всякий раз, приезжая на новое место, интересуюсь умельцами. Мастера и их работы многое объясняют мне в жизни края. Отец Степана Егоровича Лесонена - печник, родом с Калевалы, с Бабьей губы. До армии Степан Егорович не интересовался ни живописью, ни скульптурой. Его интерес к рисунку появился на армейской службе в Иванове, еще до войны. Один из художников грековской студии преподавал армейцам рисунок. Степан заинтересовался: рисовал и лепил. Его скульптуры выставлялись в Петрозаводске и Москве. После того, как Степан заболел, от скульптуры и живописи пришлось отказаться. Он взял с собой в больницу нож и там начал резьбу по дереву...

Так родилась карельская миниатюра Лесонена: на срезе березы он делает все, что ему нужно, и получает брошь, колье, шкатулку. 
Плетет из бересты переплеты для «Калевалы» - такая одежка книжке очень идет.

- А как болезнь, Степан Егорович? 
- Когда работаешь, она к черту отступает.

Разводы дерева, природные его линии повторяют облака, волны, паруса, избы. Лесонен подчеркивает этот намек легким прикосновением ножа и лака. Так вещь получается неповторимой, как дар самой природы.

Один день недели Степан Егорович проводит в лесу. Грибы, конечно. Но, прежде всего, дерево. Он вглядывается в облик пней, в образ сухих веток...

Разговор с деревом - важная часть работы мастера.

Словно это о нем говорится в карельской пословице: «Миммони миэш меччах маноу, шеммони пуу ваштах тулоу», что означает «Какой человек в лес пошел, такое ему и дерево навстречу». У пословицы глубокий смысл, но не более глубокий, чем самая жизнь мастера. А жизнь эта - поиск, наблюдение, отбор, работа, терпение, контроль, напряженность, любование.

Очерк - это не перечисление виденного. Это скорей осмысление увиденного. Осмыслить помогают тебе зоркость, если она есть, опыт, умение слушать других. Я напряженно слушал разных людей: старых и молодых, рабочих и интеллигентов. Ульяс Карлович Викстрем, прозаик, пишущий на финском языке, очень внятно дал мне почувствовать речевую атмосферу края. В кожаной кепке, приземистый, с пристальным взглядом, он говорит мало, с юмором, но за словом чувствуешь дело. Марат Тарасов и Илья Симаненков щедро вынимали из копилки памяти интересные случаи - живую историю культуры края.

Из всего этого, из переплетения рассказов и рассказчиков, рождалось общее впечатление от Карелии.

Я следил не только за тем, что совпадало в рассказах, но и за тем, что не совпадало.

Разительный пример несовпадения слышимого и видимого я получил во время пароходной прогулки по Онеге - «Вечерний Петрозаводск». Стоял летний вечер, а голос из рупора говорил о зимнем утре. Вокруг видна была вода, а он вещал о камне, которым облицованы улицы города. Плыла луна, а речь шла о солнечном полдне. Текст был высокопарный и отвлеченный. Я слушал голос из рупора и думал о некоторых произведениях нашей литературы. Разве не случается такое и с ними? Самая жизнь, ее проявления находятся в резком контрасте с текстом книг.

Увы, это бывает, к стыду нашему.

В настоящем творчестве видение и словесная ткань должны накладываться друг на друга. Я убеждался в этом не однажды. В том числе здесь, в Карелии.

В войну Иван Костин воспитывался в Сенногубском детском доме, учился в ремесленном в городе Сегеже, там же работал на бумажном комбинате, служил в армии, потом снова встал за токарный станок. Многое повидав, человек стал писать. Дерзал, пробовал, учился в Литературном институте. Но набрел на свой истинный след, когда занялся изучением старины и новизны Заонежья и собиранием частушек. Вторая книга Ивана Костипа «Золотец» выявляет иногда самоцветное слово, взятое из первых рук.

Тученька затучила, 
На горке сено кучила,
Кучила я, кучила.
По ягодке соскучила,
Частушка инкрустирована в лирику, как березовые, срезы в мозаику.
Заглянул я в глаза
Ей отчаянно.
- Повенчаемся,- сказал,-
Повенчаночка.

В книге есть сильные и слабые стихи, но не в том суть: читаешь книгу - и слышишь живую заонежскую речь.

Явственно я увидел, как хорошо сочетается жизнь человека с его творчеством, увидел это, встретясь с Юрием Линником. Это имя мне давно знакомо: Линник был студентом моего семинара в Литературном институте. Начитанный, сметливый, любознательный, он гем не менее задавал преподавателю иногда удивительные задачи. Но вот случай, когда преподаватель может быть доволен. Юрию Линнику 27 лет, он кандидат философских наук, преподает философию и эстетику в Петрозаводском пединституте. Он автор двух книг стихов. Много переводит, много пишет, принят в Союз писателей.

Беседы в Петрозаводске велись вокруг книг и авторов их. Юрий Линник убедил меня, что нужно ехать к нему на дачу, в Намуево. И вот, доехав на машине до деревни Косалмы, поклонившись могиле нашего славного филолога академика Филиппа Федоровича Фортунатова, мы садимся в лодку и пересекаем Укшозеро. Через полчаса мы причаливаем к зеленому полуострову, на котором стоит карельская деревня Намуево. Линник оборудовал один из запущенных домов. И как оборудовал! Здесь его мастерская, библиотека, астрономическая обсерватория.

Молодой философ и поэт в микроскоп рассматривает растения и минералы, а в телескоп - звезды и планеты. Он увлеченно рассказывает об очередном противостоянии Марса, показывает звездные карты и атласы. Идем по лесу, он в лицо узнает каждый цветок, каждую травку и называет их по именам.

- Вот цикута, сгубившая Сократа.

На проводах множество ласточек. Они хлопотливо изучают пространство. В чем дело? Юрий Линник дает мне пояснение:

- В этот день они всегда улетают отсюда. А накануне собираются все вместе и готовятся.

Поднимаю заинтересовавший меня камень.

- Яшма с золотым пиритом,- тут же говорит он.

Мы захлестываем друг друга стихами, и оба чувствуем, что нужно время для того, чтобы поговорить вволю. 
Да, учителя Литинститута, несомненно, могут гордиться своим учеником. Молодой человек постоянно в работе, в полете, он хочет многое знать, он хочет найти истинное свое место в мире.

Пусть жизнь моя - мгновение одно 
На звездном циферблате мирозданья.
Спасибо вам за всхожее зерно.
За ритмы учащенного дыханья.

Дома я листаю книгу стихов Юрия Линника «Созвучье» и думаю о всхожести душевного зерна, о непрерывности наших усилий, о том, что страна наша, область, край раскрываются в пейзаже, в речи, в истории, но всего более - в человеке, творящем, строящем себя и своих современников.

Журнал Юность № 7 июль 1972

ИСТОРИЯ РОССИЙСКОГО СЕВЕРА