В больнице, как и в поезде, люди знакомятся быстро. Не прошло и двух дней, как я уже знал чуть ли не всю биографию своего нового соседа по палате.

Еще с порога, широко улыбаясь, он не сказал, а почти прокричал:

- Принимайте пополнение! Я не храпун, так что мешать не буду...

Подошел к своей кровати, деловито разложил принесенные с собой вещи в тумбочку и протянул мне довольно крупное, отливающее вечерним закатом яблоко. Все так же улыбаясь, пояснил:

- Вологодское. Сам вырастил, став пенсионером. А до этого в море ходил механиком. Довелось послужить и на партийной работе здесь, в Мурманске... Вот зимовать вернулся сюда.

Яблоко хоть и было с кислинкой, оказалось сочным и сладким. С обсуждения его качества и началось наше знакомство.

Говорил Павел Иванович громко, как и все люди, привыкшие работать в шумном производстве. Окающий говорок выдавал в нем уроженца севера вологодской земли. Да он и не скрывал этого.

- Нас, вологодских, здесь, наверно, полгорода. Ну не чисто вологжан, а вместе с теми, что обживали эту землю в давние годы и их детьми.

- Сам-то откуда родом? - неожиданно спросил он меня.

- Из тех же краев, - говорю.

- То-то я сразу почувствовал в тебе земляка... На родину-то не тянет?

- Тянет... Да только все реже удается проведать родные места...

- А я вот как ушел с партийной работы, - в свою деревню на все лето езжу. Дом родительский подновил, садик развел. Хотя отродясь в нашей местности яблоки не выращивали, а уж про вишню-сливу не говорю. Не до них было тамошним мужикам. Все работа, работа, да пьянка по выходным. Скучно живут. На меня, когда садик стал разводить, как на дикаря глядели. А как яблок попробовали да клубнички, - сами взялись разводить их.

Жалко - в деревне одни старики остались.

Детишек совсем не видать. Да и то - каждый второй дом пустует. А помнится, еще в первые годы после войны только школьников у нас на сорок домов было больше шестидесяти...

Павел Иванович помолчал, покряхтел, видать, вспомнил своих одноклассников, и сказал со смешинкой в голосе:

- Ох, и веселое было время для нас, малолеток. А со мной так почти тендряковская история приключилась. Ну та, про икону чудотворную.

Всю жизнь она как бы преследует меня...

Почувствовав интерес собеседника, Павел Иванович после недолгой паузы продолжал:

- Рос я без отца - убили его на войне. Матери с тремя ребятишками было не до меня. Ну я и куролесил вместе с закадычными моими дружками - Колькой Копышевым и Сережкой Кулимановым. Горой стояли друг за друга. Когда были вместе, нас побаивались тронуть даже старше нас парни. А уж на проказы разные нам не было равных в округе, хоть мы и носили пионерские галстуки.

После войны как ведь было? Крепкие мужчины, вернувшись с фронта, в деревне не задерживались. В городе рабочих рук не хватало, вот и брали на заводы вчерашних колхозников. Оставленные без присмотра дома их стали любимым местом наших ребячьих игр. В подполье одного из них нашли целый сундук детских книг. Забравшись туда, мы начинали рассматривать их там же, в подполье. Домой-то брать было нельзя: матери сразу бы начали спрашивать, где взяли? И так продолжалось, пока хозяева не разобрали свои дома и не увезли их в город.

Так тогда решалась жилищная проблема.

Лишившись столь привлекательного занятия, наша троица стала искать другие. В соседней деревне тогда ломали церковь - на кирпичи для колхозной стройки. Но церковная кладка оказалась столь прочной, что ее не "брал" и динамит. Подорвать удалось лишь храм, а колокольня, хоть и пострадала от взрыва, уцелела. Пацанва из всех ближних деревень ходила к ней, чтобы по десятиметровой полуразрушенной стене взобраться на самую ее макушку. Мало кому удавалось покорить высоту, но наша троица на зависть другим ребятишкам умудрялась забираться на самый верх. Не раз и не два - до тех пор, пока не взорвали и эту часть храма.

В школе нам говорили, что бога нет, что церковь дурманит народ, и что надо с этим пережитком прошлого бороться. Как бороться - не говорили, но призывали. Способ нашли мы сами.

Жила в нашей деревне старушка по прозвищу Кочиха. Кто она, и откуда взялась, - никто толком не знал. В начале войны ее привезли к нам вместе с другими эвакуированными откуда-то из-под Ленинграда. Она-то и собрала у себя часть икон, уцелевших после разгрома церкви.

Всегда в черном платье и надвинутом на глаза платке, Кочиха внушала нам страх. Мы побаивались ее, считали колдуньей. Зато деревенские старухи души в ней не чаяли. Собирались в ее избушке, молились. Там же Кочиха вместе с изредка заезжавшим священником крестила детей и причащала взрослых. Она же и лечила старух травами, настойками. Те, как могли, оберегали ее, помогали. Кто-то хлеб принесет, кто - молоко, кто десяток яиц. Тем и жила.

Вот к этой-то бабке и решили мы с Колькой и Серегой забраться в избу, когда уйдет на очередной сбор трав, чтобы вынести оттуда иконы.

Дома в деревне тогда не запирались - не то, что сейчас. Зайти в них мог кто угодно. Но воровства в помине не было. И мы, двенадцатилетние пацаны, не думали о воровстве. Мы шли в Кочихин дом, чтобы помочь нашим школьным наставникам покончить с церковным дурманом, мешающим строить колхозную жизнь.

Выбрав самую, на наш взгляд, красивую икону, понесли ее ко мне домой. Колька подал мне топор и говорит:

- Ты у нас самый смелый - руби!

За этим занятием нас и застала моя мать.

- Окаянные! Что же вы делаете?! - закричала она. - Это икона!

Дружки мои вмиг разбежались. Меня же ждал страшный суд.

Помню, в избе собрались и самая злобная в деревне бабка по прозвищу Попичиха, и вечно жалующаяся на судьбу Бачаговна, и тихая Виссариониха, и моя тетка Ираида. Сидят молча на лавке, смотрят на меня осуждающе. В центре - Кочиха. Уже темно было, в избе зажгли лучину, в мигающем свете которой лица старух мне казались окаменевшими. Мать стояла рядом со мной, держа в руках вожжи. Я же в эти минуты чувствовал себя Павкой Морозовым и был готов на любые истязания.

- Начнем, что ли? - мрачно проговорила Попичиха. Мать слегка ударила меня по спине вожжами.

- Не надо, Анна, - слышу тихий голос Кочихи. - Не нам его судить: несмышленыш еще. Бог сам рассудит.

С тем старухи и разошлись по домам.

Но радовался избавлению от порки я рано. Вскоре случилась в деревне беда - все малолетки заболели корью. Ко мне же еще привязалось и воспаление легких. Мечусь в жару, температура - за сорок. И кажется мне, что вокруг меня и по мне бегают здоровенные крысы. Я задыхаюсь, кричу, чтоб прогнали их. Но все напрасно. В какой-то момент наступает "просвет". Вижу, рядом со мной бабка Кочиха, на коленях стоя, молится. Заметив, что очнулся, сует мне под нос большой желтый крест.

- Поцелуй его, - шепчет. - Легче станет...

Я мотаю головой, отворачиваюсь от креста. Ведь негоже целовать его пионеру. Да и ребята засмеют, если узнают.

А крысы снова откуда-то появились. Смотрят на меня, дышать не дают. Тяжело...

Смирился я, поцеловал-таки крест. И все крысиное племя вмиг испарилось. Стало мне легче.

- Ну, слава Богу, кажись, оклемался, - сказала Кочиха, обращаясь к маме. - Ты его теперь потеплее укрой и все пройдет.

- Почему, говоришь, к врачам не обратились за помощью? - прервал рассказ Павел Иванович. - Да в ту пору в нашей глухомани не то, что больницы, и фельдшера-то не было. Все полагались на волю божью да на уменье таких вот знахарок, как наша Кочиха, светлая ей память.

Много еще неприятностей было со мной в молодые годы. И тонул не раз - дружки спасали, и под машину попал - чуть без ног не остался, и за драку едва в колонию не угодил, но школу все же окончил и поступил в техникум. Став электромехаником, получил направление в Хабаровский край. Там дела у меня пошли хорошо, заводские ребята избрали комсоргом. Создали мы самодеятельный художественный коллектив. Стали ездить по выходным в ближайшие поселки с концертами. Выступали даже в районных клубах. В одну из поездок машина наша попала в аварию. Ребята отделались синяками да ссадинами, а мне каким-то образом пробило живот. Началось заражение. Отвезли меня, уже потерявшего сознание, в Хабаровскую краевую больницу. Очнулся на операционном столе. Помню, в окно светило неяркое зимнее солнце. На заиндевевших ветках дерева за окном суетились воробьи...

Хабаровские врачи спасли мне жизнь. Но вернуть меня на работу не смогли. Профессор, оперировавший меня, так и сказал:

- Мы сделали все доступное нынешней медицине. В таких ситуациях пациенты вообще не выживают. Вы - редчайшее исключение. Теперь вся надежда на народную медицину. Ищите хорошую бабку-знахарку.

А где ее возьмешь?

Пришлось бросить работу и возвращаться домой, в вологодскую глухомань.

Мать даже не сразу признала в худущем пареньке своего сына. Заохала, запричитала. Думала, это с голодухи я почти позеленел и так сильно осунулся. Потащила к столу. Узнав, в чем дело, пошла за помощью все к той же Кочихе.

Бабка пришла не сразу. Видно, еще была в обиде за мою детскую проделку. В избе появилась под вечер. Долго разглядывала меня, ни о чем не расспрашивая. Матери сказала, чтобы достала ей свежее нутряное сало барана. С тем и ушла.

После уже я узнал, что из этого сала и трав приготовила Кочиха отвар, которым и стала поить меня по утрам, чтобы спайки, оставшиеся в кишечнике после операции, рассосались. А когда подавала питье, что-то над ним нашептывала. Ну совсем, как в кино.

Не знаю, молодой ли организм сам себя избавил от недуга, или бабкин отвар помог, но через пару месяцев я уже бегал с другими парнями на девичьи посиделки и легко таскал трехпудовые мешки в колхозное зернохранилище.

Жизнь снова улыбалась мне.

Кочиха же куда-то уехала, и больше в деревне ее никто не видел. Я даже спасибо сказать ей не успел.

Перед самым отъездом она будто-бы сказала одной из старух, что меня впереди ждет еще одно тяжелейшее испытание, и что если выдержу его, буду жить долго и принесу людям много пользы. Это и станет якобы моим искуплением совершенного в детстве греха.

Шел 1956 год. Партия выдвинула лозунг: "Молодежь - на Север!". Так я в Мурманске и оказался. На Север заглянул аж на целые полвека.

Устроился - по протекции родственника - в Тралфлот. В первые рейсы ходил электриком. Вскоре назначили третьим механиком. Траулер был не из новых, механизмы изношены до предела. Приходилось многое исправлять и доделывать прямо в море или во время коротких стоянок в порту, внося изменения в их конструкцию. Это заметили наверху. Меня повысили в должности, приняли в партию. Потом "двинули" на комсомол - инструктором горкома...

Словом, рос я по служебной лестнице, как тесто на дрожжах. С комсомола перевели на партийную работу. Дали хорошее жилье. Живи да радуйся! И вдруг все рухнуло. Попал я в очередную аварию. Со сломанным позвоночником оказался в больнице.

Мурманские медики "собирали" мои позвонки, потом заново учили ходить. Сперва на костылях и в корсете, потом и без них.

Что мне пришлось тогда перенести - лучше не вспоминать. Хорошо, что близкие не отвернулись, подбадривали, как могли.

Спасибо должен сказать и товарищам по партии - подыскали хорошую работу, где после больницы я трудился, пока не пришло время идти на заслуженный отдых.

Чего скрывать, боли в спине и сейчас дают знать о себе. Глушил их работой. Брал на себя больше, чем требовалось, да еще и от общественной деятельности не отставал. Был депутатом городского и областного Советов, выполнял другие партийные поручения.

Загруженность делом отвлекала от болей. А на ум все чаще приходила та, совершенная в детстве глупость с иконой. Мать тогда выбрала из кусков уцелевшего полотна лик Богородицы и вывесила этот обрывок в углу на кухне. Он и сегодня висит там, хотя мамы нет в живых уже более четверти века. Приезжая в деревню, старался не смотреть на него. Было стыдно.

В прошлом году оказался я в Вологде. Бродил по тихим скверикам, любовался старинными православными храмами. А их там множество. Мое внимание привлекла церковь, построенная еще при Иване Грозном. И вдруг меня, коммуниста с полувековым партийным стажем, неудержимо потянуло к этому дому Господню. Не в силах противиться этой тяге, шагнул в открытую дверцу церковной ограды.

Время вечерней службы еще не наступило, и вход в храм был закрыт. Из пристройки к нему вышла прислужница - невысокая женщина в полу монашеском одеянии. Объяснил ей, что я приезжий, что очень хотел бы побыть внутри церкви, поставить свечу.

- Пожалуйста, проходите, раз надо, - проговорила она.

В церкви царил полумрак - включено было только дежурное освещение. Лица святых на иконах были как бы в тени. Я встал перед одной из них, впервые в жизни перекрестился и... В общем, покаялся.

Поставив свечу, направился к выходу. У самой двери обернулся и замер от удивления. Свечка моя, причудливо изогнувшись, сильно накренилась, но не погасла.

- Вон как тебя, голубок, жизнь-то поломала, - голосом бабки Кочихи проговорила прислужница, кивнув в сторону свечи. - Но Бог милостив. Хорошо, что пришел с покаянием. И не бойся, твой час еще не пробил... а свечку я поправлю...

Павел Иванович снова замолчал. На сей раз надолго. Мне показалось, что он хочет еще что-то рассказать, но не решается. Видать, крепко запала в душу его эта история с иконой, а поделиться раздумьями не с кем. Разве что с этим внимательно слушающим его соседом по больничной палате. И он решился.

- Нынешней весной хватил меня инфаркт. Привезли в эту же больницу, где мы сейчас, - в реанимацию. Через три дня окончательно пришел в себя. Стали готовить меня к переводу в общую палату. И вот лежу я на высокой реанимационной койке, гляжу, как доктор что-то записывает в моей истории болезни. И вдруг все пространство перед моими глазами заполнил какой-то серый туман. В середине его открылся просвет, и в нем я увидел прекрасную женщину в белом одеянии. Она, чуть наклонив голову, пристально смотрела на меня. Лицо ее было тоже белым, будто вылепленным из мрамора, а глаза добрые-добрые. Кажется, она что-то говорила...

- Ну, вот и выкарабкался! - слышу голос врача. - Считай, что легко отделался...

Я вздрогнул от неожиданности, закрыл на миг глаза. А когда открыл - видение исчезло.

Мне показалось, что я уже где-то видел ее, эту прекрасную незнакомку, возникшую из тумана. Вот только где?

Мысль эта мне не давала покоя. Весь день, уже лежа в общей палате, мучительно перебирал в памяти события всей своей жизни. И тут меня осенило: да ведь это та самая женщина с иконы, которую в детстве я изрубил на куски. Иконописец изобразил ее в цветном одеянии, а тут вся в белом...

Павел Иванович сильно разволновался. Лицо его побагровело, на висках набухли вены. "Инфарктнику это ни к чему", - подумал я, и упросил его лечь в постель.

- Хоть верь, хоть не верь, - но так было, - сказал он с каким-то отчаянием уже с кровати. - Как думаешь, что хотела сказать мне Она?

Я не знал, что ответить, и промолчал. После уже, когда Павел Иванович успокоился, спросил его:

- Ну а дружки-то твои как?

- Колька Копышев стал летчиком. Вырос до командира экипажа, но стал выпивать. От летной работы его отстранили. Жена ушла к другому. Сбомжевался мужик. В последнее время жил в бараке. Случился пожар, и все бывшие там бомжи сгорели. И Колька - тоже. Ему не было еще и сорока.

Не сложилась жизнь и у Сережки Кулиманова. Он выучился на тракториста, работал в колхозе. Женился. Завел пятерых детей. Сам спиртным не увлекался, а жена пристрастилась. И у него семья распалась. Умер Серега. И тоже молодым.

Вот такой, брат, конец этой страшной истории.

Больше я ни о чем его не расспрашивал.

50 лет на службе Заполярью