Для военной учебы это было прекрасное время - три месяца в школе и три месяца практики на фронте.

На всех полях, где свистела сабля, во всех краях, где строчил пулемет, бывали наши курсанты.

Сам я, отступавший пешим порядком от Гельсингфорса, раненый в перестрелке под Терриоками, вынесенный последним поездом через границу в Советскую республику, дрался за нее под Царицыном, под Курганом, в 6-м финском полку стоял за Медвежьей горой и с курсантским отрядом отрезал бунтовавший Кронштадт от Финляндии.

Поэтому, хотя гражданская война уже и кончилась, никто из нас не удивился, когда в сумерках январского утра выстроили нас перед прогулкой в коридорах длинных казарм бывшего кадетского корпуса.

В помещениях, предназначенных строителем для подготовки царских офицеров, готовились тогда командиры армии Интернационала.

- Хорошо бы опять на какой-нибудь фронт, - успел прошептать мне мой дорогой приятель Тойво.

- И белых бы поколотили и паек бы большой получали.

Но его шопот был остановлен резкой командой:

- Смирно! Мы замерли.

Начальник школы был необычайно торжественен и, пожалуй, чрезмерно серьезен:

- Нужно двести человек, умеющих отлично ходить на лыжах, на очень рискованное дело!

Нас было больше трехсот, и все мы, за исключением нескольких ребят, умели бегать на лыжах, и все мы без исключения рвались на рискованное дело. Надо не забывать, что самому старшему из нас едва ли было двадцать четыре года.

Мы подняли руки, и, видя такое единодушие, начальник поблагодарил нас от лица службы и сказал, что двести нужных для дела ребят отберет врач школы.

- Тойво! - сказал я, стеля перед сном койку.

Тойво спал на койке справа от меня, голубоглазый Лейно - слева, и были мы трое неразлучными товарищами в горе и радостях, и, хотя происходили из разных мест нашей прекрасной, суровой Суоми, мы все прошли ее в восемнадцатом году с Красной гвардией, чудом уцелели в живых, и, хотя нам всем трем вместе не было даже семидесяти пяти лет, нам пришлось увидать больше, чем столетним старикам. Но, чорт дери, мы были молоды так же, как и сейчас.

- Тойво, - сказал я в этот вечер, прибирая койку ко сну, - зачем ты поднял руку? Ведь ты металлист и сам признавался мне раньше, что на лыжах ходить не пробовал.

- Молчи, Грен, - спокойно ответил Тойво, стаскивая с ноги сапог, - я хочу драться с белыми, и мне кажется, что на этот раз это будут лахтари¹ я не могу оставаться в школе, когда ребята будут драться. Может быть, это и малодушие, но я прошу тебя, не выдавай меня. К тому же, три раза я ходил на лыжах.

Мы все еще не могли даже представить себе трудности предстоящего пути; желание Тойво казалось вполне обоснованным, притом же хотелось видеть его рядом с собой во всех передрягах, - слишком много было вместе пережито, передумано, переговорено. Поэтому я никому не сказал о лжи Тойво.

Через минуту Тойво уже спал, укрывшись одеялом. На ноги была наброшена шинель.

В те годы казармы отапливались не так, как нынче.

Шинель была того образца, какой носили в конце 1921 и в 1922 году, - так сказать, древнерусского стрелецкого покроя - с переходящими с одного борта на другой малиновыми мостиками. Мы называли их «разговорами». Все это выглядело на парадах весьма красиво, но в бою становилось отличной мишенью для неприятельских стрелков.

Койка Лейно была пуста.

Лейно был в наряде.

Лейно был очень высок, он по праву был правофланговым, и койка его была ему мала; чтобы уместиться на ней, Лейно должен был подгибать ноги.

«Завязывается узлом» - смеялись над ним ребята.

1 - Лахтари - в переводе на русский - означает «мясники». Так население Карелии «окрестило» финских бело-бандитов.

Читать продолжение

ПАДЕНИЕ КИМАС-ОЗЕРА