В девяноста километрах к востоку от Вологды, на левом берегу речки Двиница - притоке судоходной Сухоны, уютно расположилась небольшая - ныне всего в два десятка домов - деревня Курья. Окна большинства из них смотрят на реку и на темнеющий за ней лес. В ясную солнечную погоду прямо из дома можно за два километра даже без бинокля рассмотреть, где там преобладают ели, березы и осины, вплотную подступающие к обширному полю. Будто башни старинного замка, темнеют чуть в стороне вершины гигантских кедров и лиственниц в саду бывшей помещичьей усадьбы Горка. Самой усадьбы, где в годы советской власти размещалась начальная школа, давно уже нет. Заросли, сравнявшись с землей, барские пруды, в которых когда-то водились крупные караси, а деревья живут и все тянутся вверх, к свету, к солнцу...

Курья - моя малая родина. Бывшая барская усадьба за рекой, ставшая школой, дала мне и сотням моих деревенских сверстников первые знания о жизни, разбудила интерес к родной природе и любовь к отчему краю.

От тетки своей, Ираиды Васильевны, прожившей почти девяносто лет, слыхал я, что рождением своим наша деревня обязана донским и запорожским казакам, спасавшимся в здешних, тогда еще глухих и необжитых местах Российской империи, от преследования царских властей после подавления восстания казаков Стеньки Разина и отрядов Пугачева. Прямых доказательств этого мне не удалось найти даже в вологодском областном архиве, но легенда живет и передается из поколения в поколение. Косвенным доказательством верности ее можно считать тот факт, что самая большая в округе деревня Воробьево после подавления пугачевского восстания была подарена императрицей Екатериной знаменитому полководцу Александру Васильевичу Суворову, отличившемуся в подавлении крестьянского бунта.

Дед и прадед мои по отцовской линии, судя по архивным документам, были свободными землепашцами и имели два пая земли - большая по тем временам доля общинных угодий. В Курье только четыре семьи из 60 зарегистрированных в те давние годы в церковных ведомостях, имели такой надел. Большинству приходилось довольствоваться одним паем и даже половиной его. Из чего, полагаю, можно сделать вывод, что были мои предки довольно зажиточными. Об этом сужу и по их дому, построенному еще в дореволюционное время. Это был единственный в Курье двухэтажный дом. Сейчас, правда, он почти до окон первого этажа врос в землю.

До шестидесятых годов минувшего века мы жили в комнатах первого этажа. Когда дом от старости стал быстро оседать, мать обустроила второй этаж, куда и переселилась. А чтобы предотвратить дальнейшее оседание дома, спустя два десятилетия, уже после ее смерти, по совету деревенских мастеров, подвели мы под его еще крепкие бревна бетонные столбы-опоры. Четверть века прошло после того ремонта, а дом остается все в том же положении, которое зафиксировали при установке бетонных опор. Сосновые бревна в обхват, из которых прадедом был срублен дом, стойко сопротивляются времени и гнили. В этом доме и прошли мои детство и юность. Сюда приезжаю на отдых каждое лето.

К моменту моего появления на свет божий, а случилось это 22 марта 1937 года, в живых были и дед Василий, и бабушка Апполинария. Дед был мудрый и дальновидный человек. Еще до коллективизации он разделил свое крепкое хозяйство между сыновьями и дочерьми, оставив за собой только этот дом, корову, лошадь да несколько овец. Маслобойню, построенную на паях с одним из односельчан, продал. С остатками нажитой нелегким трудом собственности вступил в колхоз. Долго работать, правда, в нем не пришлось: дед ослеп. Тетка Ираида рассказывала, что он целыми днями лежал на печи или возился с нами, внуками, рассказывая всякие небылицы, которые мы принимали за сказки и слушали очень внимательно.

На жизнь дед никогда не жаловался. Просил лишь об одном - дохоронить его рядом с церковью и обязательно рядом с женой.

А умерли они почти одновременно перед самой войной.

В трудные военные и голодные послевоенные годы за их могилами ухаживать было некому. Кресты на них сгнили, а сами могилы заросли густыми кустами жимолости. Да и от церкви в наши дни остался один остов. Лишь в Троицу да на Пасху на старом кладбище возле храма собираются родственники умерших, разыскивают могилы предков и восстанавливают то, что еще можно сохранить. Моим родственникам удалось найти дедовское захоронение. Возле него потом похоронили и мою мать, Анну Евстафьевну. Была она хорошей женой и хорошей матерью, хорошей колхозницей. За отзывчивость, редкое трудолюбие и безотказность в работе ее уважали в деревне. Ценили и местные руководители. Не случайно одной из первых в колхозе ее наградили медалью "За доблестный труд". Большим трудолюбием отличались ее подруги Анна Григанова, Александра Сизова, Маруся Боровикова, такие же солдатки, потерявшие на войне мужей, и ныне покойная старшая моя сестра Мария. На таких, как они, простых труженицах, держалась в ту пору страна. И пока они есть среди нас, не обмелеет жизнь, и духом не оскудеет наша российская земля. Так говорил о женщинах той поры один из известных советских государственных деятелей. Я повторяю чужие слова, но они выражают и мое личное восприятие этих беззаветных тружениц. Мало осталось их, вынесших на своих плечах тяготы и лишения военного лихолетья и послевоенной разрухи. В родной моей деревеньке Курья так и вовсе уже никого из них нет.

А после ухода из жизни последней из них - Антонины Диановой - деревня, как безнадежно больной человек, стала чахнуть. Бурьяном заполнились ее улицы и проулки, где даже в годы войны звенели ребячьи голоса, а домов становится все меньше и меньше...

Рос я без отца: он умер от ран в госпитале в день, когда мне исполнилось пять лет - 22 марта 1942 года. Отцовскую могилу удалось отыскать только в 1958 году.

Каким он был при жизни, сказать затрудняюсь. Знаю только, что в годы коллективизации отец, оклеветанный местным кулаком, был осужден. Ему повезло: клеветника разоблачили, а отца освободили от наказания. В колхоз он не вернулся - устроился десятником в местный леспромхоз. Оттуда и ушел на войну.

Помню, что шли мы на призывной пункт по пыльной дороге через ржаное поле. Отец нес меня на руках. У речки Ильинка, за которой начинались поля соседнего колхоза, остановились.

- Ну, сын, давай прощаться, - сказал отец. - Ты остаешься в доме за мужика. Помогай маме и слушайся ее...

Он крепко прижал меня к груди, поцеловал и, подтолкнув, велел бежать домой.

Оглянувшись на повороте дороги, я увидел, что они с мамой все еще смотрят мне вслед, и спокойно побежал дальше. Вдруг из-под ног моих с шумом взлетела какая-то крупная птица. От испуга я заревел и повернул обратно. Ни отца, ни матери на старом месте не оказалось.

Перейти же бревенчатый мостик речушки, за которым начинались чужие поля, побоялся. Пришлось возвращаться...

Тысячи раз потом проходил я по этой старой дороге. И каждый раз на месте, где мы расстались с отцом, в памяти моей всплывала картина прощания.

Кроме меня, в нашей семье тогда были две девочки: старшая, Мария, - школьница, а младшая, Ирина, родилась перед самой войной и прожила недолго - умерла на втором году жизни. С помощью старшей сестры к шести годам я научился читать и писать. Уверенный, что меня примут в школу, вместе с ней осенью сорок третьего года отправился на занятия. Сел на свободное место в заднем ряду ее класса и стал ждать учительницу Елизавету Арсентьевну. Увидев меня, она спросила:

- А это кто такой?

Бойко представившись, сообщил, что умею писать и читать, а потому хочу ходить в школу.

- Ну, тогда иди к доске, покажи, что умеешь...

Споткнулся я на арифметике. Ничего, кроме дважды два будет четыре, вспомнить не мог. Однако - учительница не стала меня обижать.

Похвалила за прочитанное стихотворение и за чтение букваря, за стремление к знаниям. Разрешила даже урок досидеть с ее учениками. А на следующий год вместе со сверстниками и сам я стал ее учеником.

Время было тяжелое. Война все еще продолжалась. Учебников не хватало: одним букварем мы пользовались втроем: Колька Катышев, Сережка Тихомиров и я. Вместо привычных тетрадей нам выдавали разлинованные учительницей листки старых газет. Но это не мешало нам заниматься старательно. Начальную школу я закончил весьма успешно, хотя и не круглым отличником. Дальше учиться пришлось в Воробьевской семилетке, в четырех километрах от нашей деревни. Дорогу туда зимой заметало, поэтому добирались мы до школы чаще всего на лыжах. Иногда приходилось и ночевать прямо в классе - из-за метелей и сорокаградусных морозов. Нас в такие дни учителя подкармливали гороховой кашей. Выручало и то, что каждый из дому брал с собой кусок хлеба и бутылку молока.

Мне легко давались русский язык, литература, история и ботаника. А вот с математикой да немецким языком вышла заминка. Правильно отвечая на устные вопросы, я путался при решении задач. А немецкий язык - язык врагов, убивших моего отца, не хотел изучать. Лишь боязнь быть оставленным на второй год в пятом классе заставляла зубрить этот учебный предмет.

Историю и рисование у нас преподавал Николай Павлович Паутов, сам окончивший эту школу. Он умел увлечь ребят рассказами о войне, о славных победах русского народа в прошлом и настоящем. Мы восхищались его рисунками на военные темы, и сами пытались ему подражать. У меня это получалось лучше других, и Николай Михайлович стал чаще заниматься со мной. Закончилось это тем, что одноклассники избрали меня редактором стенгазеты, а несколько моих рисунков учитель отправил на конкурс в районный центр. С этого и пошло.

По окончании семилетки я поступил в Сокольский целлюлозно-бумажный техникум на отделение "Электрооборудование промышленных предприятий". Видимо, в школьной характеристике было упоминание о моем увлечении рисованием, потому как меня здесь сразу ввели в состав редколлегии студенческой газеты.

Пробелы в изучении математики едва не стали преградой при поступлении в техникум. Сдав на "хорошо" и "отлично" экзамен по русскому языку и литературе, я "схватил" двойку по математике письменно. Думал, все кончено. Однако меня допустили к устному экзамену.

"Гоняли" по всему курсу за семилетку, но тут память меня не подвела. Ответил уверенно на все вопросы и получил "Пятерку". Видимо, это и решило мою судьбу. А еще, полагаю, помогло то, что был я сыном погибшего фронтовика. А к сиротам в послевоенные годы в стране было особо бережное отношение.

На учителей же мне очень везло. Начиная с первого класса. Елизавета Арсентьевна Попова, в класс которой был зачислен в начальной школе, относилась к нам как к своим детям. Была строгой, но справедливой. И очень заботливой о своих питомцах.

Вспоминается происшествие, случившееся со мной и моими закадычными дружками Колькой Катышевым и Сережкой Тихомировым.

Поздней осенью, когда река Двиница покрывалась первым льдом, любили мы кататься на самодельных деревянных коньках по ее ровному на глубоких местах льду. Особое удовольствие доставляли прыжки через протоки на перекатах. В один из воскресных дней такие прыжки стали выполнять на узкой протоке перед омутом неподалеку от школы. В азарте мы не заметили, как молодой ледок стал прогибаться под нашими ногами. Я прыгал последним. И именно подо мной лед треснул, и я оказался в воде. Быстрое течение потянуло меня под лед, в сторону омута.

Первым на помощь подбежал Сережка. Я ухватился за его конек, но, подтягивая меня, он и сам оказался в опасной близости от полыньи. Колька же, сообразив, что у края протоки лед троих не выдержит, лег на него и, подав Сережке свой ремень, потянул нас.

Выбравшись на берег, решили бежать в школу. Там, во флигельке бывшей барской усадьбы, жила наша учительница. Увидев нас, обледеневших и испуганных, все поняла сразу. Раздетых приятелей загнала на теплую печку, а меня, подложив на горячий под русской печи солому, заставила лезть внутрь ее: отогреваться, чтобы не заболел. Потом мы пили у нее горячий чай с домашними пирожками и рассказывали, как все произошло. Чувствовалось, что она довольна действиями моих друзей, и гордилась этим. Мы дали ей слово больше так не увлекаться. И сдержали его.

Спустя лет тридцать, мы с Николаем Катышевым, ставшим к тому времени командиром воздушного судна, в начале лета оказались на отдыхе в родной деревне. Вспомнили детство, эту историю и нашу первую учительницу.

Было время цветения черемухи. Нарвав охапку пахучих веток, пришли к ней домой. Увидев нас, уже вся седая, заметно сутулившаяся старушка будто помолодела.

- Ой, ребятки, как рада я вас видеть, - чуть не плача заговорила она. - Слежу все время за вашим служебным ростом... Молодцы!.. Да вы присаживайтесь! Я вас сейчас чаем угощу...

У нее не было своих детей. И все свое материнское чувство она отдавала нам, своим ученикам. Только редко кто из них навещал ее в ту пору, когда она отошла от дел. Наш визит стал для нее настоящим подарком. Так она и говорила потом своим деревенским соседкам...

Душевным человеком оказалась и преподававшая в техникуме немецкий язык Елена Николаевна. Видя, с каким трудом дается мне этот предмет, она под предлогом дополнительных занятий стала приглашать меня домой. Каждый раз эти занятия заканчивались сытным обедом, что для меня, испытывавшего все годы учебы серьезные материальные трудности, было очень кстати. Дополнительные занятия педагога были на деле плохо замаскированной формой поддержки своего подопечного. А уроки эти не прошли даром. Они помогли мне восполнить то, что было упущено в сельской школе. И главное, получать стипендию. Ведь при "тройке" хотя бы по одному предмету она не полагалась.

* *

Великая беда, гулявшая над страной, наложила свой отпечаток и на наше село. Немецкие войска оккупировали небольшую часть Вологодской области. Так что жить нам пришлось в самых сложных условиях прифронтовой полосы. Люди делились друг с другом последним куском хлеба и даже жилищем. Помню, как оставшуюся среди зимы без дров семью солдатки Засориной с двумя детьми и престарелой бабкой по прозвищу Политиха, приютила у себя моя мать. Было тесно в одной отапливаемой русской печью избе, но разместились все. Кто - на полатях, кто - на полу, кто - на печи. Так и перезимовали.

Мы, пацаны, как могли, помогали взрослым. Летом гурьбой пасли колхозных лошадей, в том числе ночью, в ближайшем лесу. Уже шестиклассниками создали первую в деревне ученическую бригаду. Меня ребята избрали бригадиром. А занимались мы выращиванием огурцов, репы, брюквы и капусты на отведенном нам поле у самой реки, откуда и брали воду для полива. В жаркие дни, естественно, не упускали возможности искупаться. Урожай же у нас оказался намного выше, чем у взрослых, занятых тем же делом, за что нас наградили ящиком конфет, редких в ту пору на полках сельских магазинов. Когда же еще чуть подросли, нам стали доверять боронование, а самым крепким из нас - и пахать землю конным плугом, заготавливать дрова для зерносушилок. Привлекали и на сенокосные работы. Так что росли мы крепкими и выносливыми, что впоследствии помогало достойно вступать во взрослую жизнь.

Работать было радостно и весело. Все деревни вокруг, как, впрочем, и города, вся страна в те годы была охвачена невиданным энтузиазмом созидания. Это состояние среди нас, детей военной поры, ощущалось и после, когда голодное и холодное
время осталось позади. Оно вызывало в каждом из нас чувство еще большего энтузиазма. И когда началась в стране целинная эпопея, я, ставший уже студентом, вместе с однокурсниками пошел в горком партии проситься на освоение этих земель.

Первый секретарь горкома КПСС лично принял нашу группу. Поблагодарил за патриотический порыв, но был категорически против нашей поездки на целину.

- Вы - будущие командиры промышленного производства, - сказал он. - Вам предстоит поднимать на новую высоту не менее сложную отрасль народного хозяйства страны - лесопереработку. Ваше место там. А осваивать целину желающих хоть отбавляй и среди сельской молодежи.

В войну больше всех доставалось нашим матерям. Тракторы и даже лучших в колхозе лошадей мобилизовали на нужды армии. Пахать общественную землю приходилось на быках, а на обработку личных приусадебных участков - основных наших "кормильцев" - и быков не давали. Вот и впрягались в плуг пять-шесть женщин, чтобы вспахать свои огороды. Больно было смотреть, как мучаются они, но мы, малолетки, мало чем могли им помочь. И все же помогали!

Даже нынешние деревенские ребятишки, когда старики рассказывают им о тяготах и лишениях той поры, не верят в это. Да что детишки!

Даже родившиеся в послевоенные годы скептически улыбаются, когда с ними делятся воспоминаниями отцы их и деды. А ведь сверстники мои отнюдь не сгущают краски. Мне самому уже в восемь лет довелось участвовать в посевных работах. Водил на пахоте под уздцы быков, чтобы они не выходили из борозды. Плуг при этом вели те же женщины или пацаны не намного старше меня. Уставали все неимоверно, но от работы отказаться не смели: так было надо.

Кстати, в те годы об участии в летних колхозных работах нам приходилось отчитываться и в школе. Колхоз же начислял нам за работу трудодни, на которые осенью, после уборки урожая, на них выдавали зерно - по 200-300 граммов за трудодень, в зависимости от урожая. Мало, конечно ,но больше не могли: большая часть зерна шла на нужды обороны.

Позже нам стали доверять более ответственную работу - вывозить из леса, заготовленные нашими матерями и подростками дрова для колхозных зерносушилок. В телеги впрягали тех же быков, на которых пахали, и такой необычной колонной отправлялись в путь. Метровые березовые и осиновые чурки попадались очень тяжелые, их приходилось грузить вдвоем и даже втроем. Так же и разгружали. За каждую поездку начисляли по трудодню, а за день мы иногда успевали съездить за дровами до трех раз. И это было хорошим подспорьем семейного бюджета.

Чтобы попасть на лесосеку, мы должны были проехать через ручей по временному мосту, который соорудили из тонких деревьев наши матери. Бревна были закреплены, что называется, на живую нитку. Одно из них, не выдержав тяжести возов, однажды лопнуло, из-за чего сдвинулись с места и остальные. Мой бык провалился в образовавшееся отверстие и повис на бревнах. Оглобли телеги так прижали хомут на шее животного, что тот стал задыхаться. Чтобы спасти его, требовалось немедленно освободить быка от этой удавки. Одному мне справиться с такой задачей было не по силам. На помощь поспешили ребята, успевшие переправиться через ручей. Общими силами мы спасли быка, хотя для этого пришлось не только разобрать мостик, но и разгрузить воз. Телегу потом вручную вытащили из ручья, а мостик собрали заново.

Так крепла наша дружба, рождалось в каждом из нас чувство коллективизма, которые помогали нам выживать и в послевоенном голодном сорок седьмом году, когда из-за нехватки муки вместо хлеба матери наши пекли лепешки из клевера и других не известных мне ранее съедобных трав.

Много других невзгод досталось нам, детям военного времени. Но многому они нас и научили. Прежде всего - уважать труд, помогать друг другу, не отступать в сложных жизненных ситуациях, быть полезными своей стране.

За честь считалось тогда быть комсомольцем, ибо не каждого принимали в ряды этой организации. Я стал ее членом в 1951 году, будучи семиклассником.

Получать комсомольский билет надо было в райкоме ВЛКСМ, до которого от нашей деревни ровно 35 километров. Автобусы туда еще не ходили, поэтому добирались до райкома пешком вдвоем с моим другом из соседней деревни Николаем Костылевым. Шли лесной тропой босиком: берегли ботинки, с трудом доставшиеся нам, лишившимся на войне отцов. Надели их только на окраине райцентра. Так что в райком пришли в полной форме. Секретарь райкома, миловидная и, похоже, не намного старше нас девушка, вручая билеты, не говорила красивых слов. Пожелала нам лишь доброго пути и в жизни, и в дороге домой.

Обратно, правда, идти было гораздо труднее. Мы так устали, что вынуждены были заночевать в стогу сена, стоявшего на поляне среди дремучего леса. Там, в стогу, мы и решили с Николаем поступать в техникум и учиться на электромеханика. Благо, таких специалистов готовили в ближайшем от нас городе Сокол.

После техникума Николай, окончивший учебу с красным дипломом, поступил в институт. По существовавшему в те годы распределению выпускников вузов и техникумов он попал в Саратовскую область. Многие годы возглавлял электрослужбу крупнейшего химкомбината. Меня же судьба занесла на Дальний Восток. Оттуда перебрался в 1956 году в Мурманск, избрав постоянным местом работы крупнейший в мире Мурманский рыбокомбинат. И здесь мне дали поручение - выпускать стенгазету второго холодильного завода. Получалось, видимо, неплохо, поскольку молва о ней вскоре разнеслась по всему порту. Меня пригласили участвовать в выпуске общепортовской сатирической стенгазеты "Зубатка", а потом - и на выпуск городской такой же стенной газеты, которая под стеклом вывешивалась на Пяти углах.

Уже, будучи корреспондентом областной газеты "Полярная правда", встретил на Кольской земле и секретаря райкома ВЛКСМ, которая вручала нам с Николаем Костылевым комсомольские билеты на нашей малой родине - Вологодчине. Она работала в Кольском филиале Академии наук СССР, была уже кандидатом наук. К сожалению, фамилия ее из памяти моей выпала. Но на встрече в Апатитах нам было что вспомнить. И вместе порадоваться тому, как сложилась наша судьба. Воспоминания же о тех днях светлые. Особенно о студенческой поре.
120 рублей стипендии не хватало даже на еду. Помощи же ожидать было неоткуда: мать в деревне сама еле сводила концы с концами. В такой ситуации оказался и мой закадычный дружок Сергей Тихомиров, учившийся в том же городе на тракториста в школе ФЗО. С ним мы и нашли способ подзаработать. Находили в городе дома, возле которых лежали бревна, не распиленные на дрова, и предлагали хозяевам свои услуги. Не все соглашались, видя перед собой малолетних работников. Но кто соглашался - не жалели потом. Привычные к физическому труду, мы росли крепкими и выносливыми. К тому же с такой работой хорошо знакомые, а потому и справлялись с ней не хуже взрослых.

Как-то попали мы с Сергеем к земляку своему Александру Дианову, вернувшемуся с войны без руки и осевшему в городе. Распилили ему все дрова, уложили поленья в сарай и получили расчет, а он нас не отпускает. Пригласил пообедать с ним. И даже четвертинку водки на стол поставил. Выпили и мы с ним немножко. Земляк стал расспрашивать нас о деревне, о мужиках, оставшихся там. Неожиданно он обратился ко мне с вопросом: "Мать-то не обижаешь?"

- Какую мать? - спрашиваю его, испытывая от выпитой водки какое-то возвышенное состояние. - У меня их две: Родина-мать и Мать, которая меня родила. Обеих люблю и за обеих готов жизнь отдать.

Изумленный таким ответом, дядя Саша онемел. Даже рюмку с недопитой водкой поставил на стол. После длительного неловкого молчания тихо проговорил:

- Ну, парень, далеко пойдешь! Если, конечно, искренне говоришь. Только в крайности не бросайся. Жизнь- она ведь долгая, в ней всякое бывает. Будь в ней проще ...

Даже сейчас, разменяв восьмой десяток прожитых лет, я готов подтвердить, что тогда был абсолютно искренен. Большевики, стоявшие у власти, умели влиять на умы и сердца людей, особенно молодежи. Мы росли патриотами и остаемся ими до сих пор. Хотя идеалы наши стараниями новых властей для нынешних молодых поколений перестали быть привлекательными.

Конечно, с течением времени многие слова утрачивают первоначальное значение, заменяются новыми, не всегда лучшими. Нынешняя молодежь в своем большинстве не хочет возвращаться к прежним. Но забываются не только слова, а и кое-что посущественнее: заслуги прежних поколений, например. Стоит ли удивляться, что сейчас ежегодно уклоняются от призыва в армию тысячи молодых россиян. Для нашего поколения эта обязанность была делом чести.

Но вернемся к строкам моей биографии.

С Дальним Востоком, куда был направлен на работу по специальности после окончания техникума, расстался не по своей воле. Попал там в серьезную аварию, долго лечился в Хабаровске, а когда выписался из больницы, работать по специальности уже не мог. Пришлось уволиться и вернуться на малую родину с записью в Трудовой книжке: "Уволен по состоянию здоровья". Мать нашла деревенскую знахарку, которая сделала то, что не по силам оказалось тогдашней медицине: вернула меня к нормальной жизни. Но запись в Трудовой книжке едва не .поставила крест на моей дальнейшей трудовой карьере уже в Заполярье, куда приехал, откликнувшись на призыв ЦК КПСС и советского правительства: "Молодежь - на Север!". Увидев ее, кадровики отказывались принимать меня на работу, хотя им и требовались дипломированные специалисты. Помог трудоустроиться тогдашний главный инженер "Мурманрыбы" Владимир Михайлович Ка-менцев. По его рекомендации меня приняли электромехаником на второй рыбозавод Мурманского рыбокомбината, откуда, убедившись в достаточной моей профессиональной подготовке, вскоре перевели на строящийся второй холодильный завод принимать от монтажников электрооборудование.

Работу на новом месте совмещал с активной общественной деятельностью. Был редактором стенгазеты, участвовал в художественной самодеятельности рыбокомбината и в работе его народной дружины. Словом, вписался в жизнь нового коллектива.

Неожиданно меня вызвали в партком рыбокомбината, который тогда возглавляла Анна Ивановна Красикова, член компартии еще ленинского призыва. Поговорив о том ,о сем, она вдруг спросила: не думаю ли я о вступлении в КПСС? Вопрос был настолько неожиданным, что я растерялся. Собравшись с мыслями, ответил, что не имею заслуг, чтобы получить такую честь. На что секретарь парткома сказала в том духе, что об этом лучше судить другим, а эти другие - коммунисты комбината. И они намерены рекомендовать меня в партию.

Так в августе 1957 года двадцатилетним парнем связал я жизнь с КПСС. Рекомендации дали Анна Ивановна Красикова, машинист холодильных установок фронтовик Егор Иванович Никифоров и комсомольская организация завода. А в конце ноября того же года меня призвали в армию.

Теперь-то я понимаю, почему старшие товарищи обратили внимание именно на меня. Я жил по законам своего времени, был его детищем. Такие люди нужны были партии и государству, поэтому и отбирали их в трудовых коллективах, готовя достойную смену старшим поколениям коммунистов. И, как правило, не ошибались в выборе.

В ту осень в армию с рыбокомбината уходили несколько десятков молодых людей. Проводы администрация и комитет комсомола устроили в клубе предприятия. Некоторым из нас, в том числе и мне, вручили там не только сувениры на память, но и Почетную грамоту Мурманского обкома ВЛКСМ. Это была первая моя общественная награда.

Я тогда и не догадывался, что за моей судьбой следил не только главный инженер "Мурманрыбы" Владимир Михайлович Каменцев, помогший год назад в трудоустройстве, а и Платон Васильевич Сапанадзе, начальник этого рыбопромышленного объединения. Оказывается, и до них дошла молва о необычных стенгазетах, выпускаемых в порту с моим участием. Мой дядя Василий Аполлонович Проворов, работавший личным шофером Сапанадзе, не раз говорил мне, что шеф его интересовался мной. А когда узнал, что призываюсь в армию, распорядился отвезти меня на вокзал на его представительском автомобиле. На призывников и провожающих это произвело впечатление.

Люди подумали, что я - родственник знаменитого мурманского руководителя.

Не меньшее впечатление, но уже в воинской части, произвела на командиров моя принадлежность к КПСС. До этого ни один призывник с таким "довеском" к ним не поступал. И это отцы-командиры использовали, как говорится, на полную катушку. Мне стали поручать выступления от имени молодых воинов на всевозможных собраниях, избрали комсоргом учебной батареи дивизионной школы, в которой готовили командиров отделений; Направляли и на встречи со школьниками и студентами. А служба давалась мне легко. По всем дисциплинам имел только отличные оценки.

Служить же пришлось в Вологде, на своей малой родине. Узнав об этом, мать попросила разыскать могилу отца, умершего от ран в одном из вологодских госпиталей и захороненного на воинском кладбище. Ее письмо я показал командиру отделения сержанту Валентину Подрезову. Тот, в свою очередь, познакомил с ним командира батареи. Дошла просьба матери и до политотдела дважды Краснознаменной, орденов Суворова и Кутузова первой степени Севской мотострелковой дивизии, в состав которой входил и наш отдельный зенитно-артиллерийский (тоже Краснознаменный!) дивизион. Дело было в канун Дня Советской Армии. Политработники ухватились за этот факт. Подняли всю нашу курсантскую школу, чтобы найти на заснеженном кладбище могилу отца. Мы же с заместителем начальника политотдела подполковником Папушевым занялись изучением сохранившихся архивных документов военной поры. В одной из книг учета обнаружили запись, свидетельствующую о том, что рядовой Белоусов Сергей Васильевич захоронен в братской могиле в западном секторе кладбища. Найти ее после этого не составило труда.

На следующий день на кладбище состоялся традиционный митинг трудящихся Вологды и воинов гарнизона. Мне поручили выступить на нем.
Думаю, не сложно представить, что чувствовал я в ту минуту, когда слово предоставили мне. От волнения долго не мог начать свое выступление. А люди смотрели на меня и терпеливо ждали. И когда, наконец стал говорить, у многих стоявших передо мной мужчин и женщин на глазах появились слезы.

В газете "Красный Север" за 25 февраля 1958 года был помещен репортаж с того митинга. На всю жизнь запомнились мне слова из этого репортажа: "На могиле отца сын клянется верно служить Родине". Они, эти слова, стали смыслом дальнейшей моей жизни.

50 лет на службе Заполярью